| Note |

№1 Часть? 2?

 

- Prelude. Epigraphue. -

 

“Я просто шел по дороге домой, исходя своим желчным дерьмом.

Поздняя ночь, тусклый свет. Исходя из статистических данных, ты давно спишь.

Мне скучно. Я надеюсь никогда не дойти по своей дороге в место, называемое домом.

Я столкнулся с ней, пока пытался постичь мертв ли я, или просто безумен.

Счастливое существо, она провела свой счастливый день, но последний, перед нашей встречей.

Дебил. Я дебил, даже не знающий всех цифр, но одержимый манией убивать.

Среди цифр я помню только один и два, и еще что-то там.

Лоб в лоб мы встретились, теперь мы наедине, это наш день, праздник.

Четыре глаза. Это я могу сосчитать. И еще количество страха в расширенных зрачках.

Топор вошел прямо в брюхо. На полной скорости, он не разрубил, он просто разорвал ее пополам.

Глаза лопаются от боли, но зрение еще при ней. Она методично наблюдает.

Недавно счастливая мать не рожденного куска мяса. Видит как дерьмо из ее кишок заливает матку и несформировавшееся тело ребенка захлебывается испражнениями.

Запутанный в венах он падает на асфальт. Вываливается вместе с освобожденной каловой массой.

Второй удар дробит подкосившиеся ноги, третий отслаивает хребет.

Густые комки крови. Свет фонаря. Нога вдавливает миниатюрную грудь вглубь.

Топор делает свою работу далее. Никто не успел удивиться. Теперь только можно порадоваться зрелищу расчлененки.

Куски мяса свалены в кучу. Кучу органического мусора отныне.

Одежда вперемежку. Видно плохо выбритый лобок, расширенный глаза, и сморщенные, разрубленные сиськи.

Я хотел изнасиловать твоего ребенка, но это уже -

Мусор. Кому-то придется рыть могилы и очищать улицу. Лишние человеческие обрубки. Приедет труповозка ранним утром.

Но кто-то еще успеет проверить мертвую женщину и ребенка на предмет сексуальной пригодности. 

Я иду по дороге домой, скрасив свой унылый путь. Медленные шаги. Позади изувеченная жертва. С топора свисает и разматывается кишка еще с десяток метра.

Пусть знают, как плохо бывает кому-то, когда он идет домой. Как ему скучно.

Он развлекается перерубленными костями и кровью. Пытаясь не видеть за искореженными телами реального мира.

Никто не будет кричать или плакать. Бывают вещи похуже, чем плод больного разума.

Я просто выполнил трудовую норму.

Чуть-чуть ваших изорванных трупов.

Но осторожней, я всего лишь представитель своего поколения. Я ничего не отдаю, только беру. Это приобретенная повседневность…

Постой, но топор был и в твоих руках. Ты представил все, что я хотел. Это было легко. Мясник. Ты вложил не малую долю своего восприятия в эту картинку. И каково чувствовать себя мясником? Смешно, правда? Ты радостно замахал лезвием в своем воображении. Это был набор слов, теперь это кровь.

Не спорь. Заткнись. Ты только что убил женщину с ребенком.

Тебя бы в газовую камеру.

Я иду по дороге домой.

Ничего впереди. Ничего не вижу.

Если бы я написал книгу о себе и о мире, она начиналась бы со слова – блядь”

 

…на стене, в пространстве…

 

И хуле ты смотришь сюда, тупая свинья?

 

-1-

Итак, все должно подчиняться общей идее.

Это загадка, если ты не понял.

Все остальное можно считать чушью. Проверкой. Загадкой. Усыплением бдительности.

Существует необходимость отойти от стиля, пока ты не убил меня своим равнодушием. Сука.

Возможно, мы не будем больше мило разговаривать о моих комплексах. О расчленении, массовом уничтожении, матрициде, суициде, копрофилии и другой хуйне, порожденной ими. Комплексы были зачаты миром вокруг меня. Я бы не советовал тебе любоваться этим местом, моим разумом, куда каждый мог засунуть свой грязный хуй, и развратить мое сознание. Отныне лишь бессмертная душа и космос внутри.

Я постараюсь не быть как другие. Отныне я не клоун, кривляющийся ради твоего любопытства. Теперь ты будешь пиздой.

Да. Сейчас будут лететь кишки и кровь. А потом будет Апокалипсис. Потом будет откровение.

Если этого захочешь, если потечешь, если я успею засунуть в тебя до того, как черные буквы оборвутся белой пустотой, пока вы все не отправились в лагеря смерти, или не были убиты атомной бомбой, засунутой вам в жопу. 

 

 

 

- Я пришел сказать вам истину, люди, - говорит Женька, обливаясь кровью, сжимая ослабевшими руками железный, облупившийся совок.

Это странно звучит здесь, в троллейбусе, полном крови и людей.

Людей, наполненных гавном до отказа, облили кровью, так что даже не видно выражения лица. Бесстрастные люди. Как всегда впрочем.

Их мозги резиновые на ощупь.

Адская смесь варилась может день или два. Время отмеренное движением стрелки, за которой я следил. Пока не лопнули глаза от испарений химической реакции. «Но мне было посрать», посчитала машина внутри меня, «Все равно» говорило мое второе я – будильник, механизм равномерного стука.

- Это то, что другие назовут прозрением…

Проржавевшая велосипедная цепь. Пролетела через весь салон, попутно срубая уши, носы, пальцы, выбивая позвонки, остановившись в чьем-то необъятном животе. Стопка использованных медицинских игл от шприцов. Сифилис, дифтирия, гонорея, сибирская язва, малярия, спид. Рассыпалась феерверком, короной, входя в лицо, кишки, руки, сердце, глазные яблоки, расщепляя кожу. Железный огнетушитель. Одна его часть, в которой был сломанный будильник с треснувшим стеклом, запал и детонатор, пробил хлипкую дверь из полимера и снес череп водителю. Кольца от циркулярной пилы с обломавшимися зубьями. Закружили вальс из отрубленных конечностей, вспороли кому-то живот, кожа и пресс легко разошлись под внешним давлением, мессиво внутренних органов нехотя вывалилось из своего ложа и размоталось по всему брюху. Живот задергался, вращая и скидывая с себя, вытекшее бордовое дерьмо. Чья-то шея лопнула, выплескивая кровь через рот. При каждом вздрагивании тела, что-то вываливалось из живота, отрывалось и падало на соседа снизу, которого зарубило затупившимися бритвочками и лезвиями. Пружина солидных размеров. Не согнулась, и вместе с куском колючей проволоки увеличила улыбку маленькой девочки до ушей, сделав ее совершенно обворожительной. Кости старика, давно не подпитывающиеся кальцием. Оказались слишком хрупкими для пружины, которая вышла из затылка девочки. Кусок позвоночного столба вместе с мясом третьего сорта замедлил свой ход и по точной параболе приземлился на лицо, утыканное иглами.

Блядь, сколько же здесь мусора.

- Вы, люди, созданы для страданий. Бог благославляет меня на каждый удар топора. И с каждым взмахом вера укрепляется. И святая вода льется на каждую ядерную боеголовку.

Говорит Женька, выронив залупленный совок.

Неразбитые стекла покрыты красным, а разбитые источают непереносимую человеческую вонь на всю улицу.

Мне противно, и я продолжаю дымовдыхание, чтобы не чувствовать человеко-дерьма, человеко-мусора.

- Жень, - дергает Пашка его рукав – …они все мертвы.

Женька пустеет на глазах.

- Бля… Но можно хотя бы посношать эту горку трупов перед завтраком, да?

Из-под сиденья выползает четырнадцатилетняя девочка с отрубленным пальцем и распоровшейся кожей на лице.

Через плечо висела боевая, велосипедная цепь, покрытая кишками. Уже устаревшая модель оружия. Вся футболка покрыта техногенным мусором, уже едва не заметна надпись Slayer. Самая быстрая группа когда-то. На висках, если приподнять моток кишок, можно увидеть стальные разъемы, предназначенные для того чтобы было удобнее отключать свой мозг от реальности. Девочкам-подросткам уже не хватает гашиша, никотина, киберпространства и траха в анальное отверстие. Им нужно глубже и сильнее. Им нужно вешаться, резать вены, страдать под ударами топора, дергать адамовым яблоком в фанатичном исступлении перед музыкальным идолом, необходимость погрузиться в вечный экстазный сон движения светомузыки с равномерным ритмом и обесчеловеченым вокалом. Необходимость отрубить нахуй свою башку.

Девочка поворачивается к нам, в то время как Жека сдергивает окровавленное платье с первой же попавшейся под руку суки.

Девочка заикается и показывает средний скелетистый палец Женьке, показывает первопроходцу детский неумелый фак. И из соседнего обрубка, через один палец, хлещет маленькая струйка через повисшие шмотки кожи.

Девочка шмыгает тоненьким носиком: «Нне надо…Нне трогай».

- Че? Твоя мама что ли? – говорит Жека, оголяя плохо выбритый сучий лобок.

Девочка смотрит мне в глаза. Зрачки из проржавевшего железа. Застывшие. От них пахнет ядерными отходами.

Она кивает.

- Ого… Ну и что такого плохого, что я выебу твою мертвую маму? Расслабься, девка. Все клево.

Пашка трясет Женьку за плечо: «Дай я первый», и он раздраженно отвечает: «Здесь полно теплых трупов, балда!».

Я проползаю к креслу, спихнув мертвеца, прошу прикурить у соседа, но он только хрипит и булькает кровью. Я опираюсь на локти, потом на все предплечья, сложив подбородок на кулаки, голову на подбородок. Я наблюдаю за девушкой, у которой на плече зубчатая цепь, обмотанная кишками, у которой рука берет цепь, и цепь направляется для раскроения женькиного черепа.

Мои стальные рессоры, на которых держатся струны-мышцы, не думают напрягаться, стальные кости расслаблены, консервная банка ребер неподвижна, не открывается навстречу потоку воздуха из умирающих легких человеко-мусора. Я глотаю дым. Мне интересно. Это игра.

Это стоило того, чтобы глотать сутки химические испарения. Сжигать легкие.

Девочка скажи что-нибудь. Скажи что-нибудь перед бесконечным космосом.

Женька ебнул девочку по голове совком и она упала на пол, поджав колени к груди, расплакалась, вздрагивая плечами в такт фрикциям.

Мир кружится вокруг меня. Я чувствую. Все чувствую. Поршни вращаются, электроны скачут по проводам, информационный кабель, луч двигается по дисплею слева направо, потом вниз и опять, текут реки из людей, последовательности машин, оболочка одежды из синтетики защищает, скрывает, реклама оболочки, реклама машины, реклама луча, некоторое количество крови рушит систему, но нет хорошей системы, не чем заменить, нет запчастей, вялые движения автоматизированного человека, имитация движения, улыбка автоматизированного человека, имитация улыбки, троллейбус двигался как надо, благодаря проводам, взорвался изнутри, благодаря использованному огнетушителю с детонатором, созданный благодаря человеку, созданному благодаря системе.

Из глаз этой суки рвется все наружу, вулканизирует эта имитация системы. Она уже успела захлебнуться троллейбусом, своей оболочкой, поршнем и информационным кабелем.

Блядь. Раздавались крики с наружи мясорубки. Блядь.

Женька схватил девочку на руки и потащил ее ко входу.

«С вами все в порядке?» - спросил кто-то из толпы.

«Да-да. расслабьтесь. все клево».

Худощавые ручонки свешивались позади Женькиной спины, обрубок пальца поливал кровью.

«Возьмем ее домой?» - спросил я?

 

Сегодня я снова умер. Посреди роботизированных останков, механических сервоприводов, возле битого стекла, посуды с остатками гниющей пищи, гнутых железяк, блестящих шестеренок с вывиграроваными пентаграммами, опутанный огромными ржавыми цепями, валяясь на сухих костях и черепах странных животных и странных людей, книгах, вырванных из обложек, обмазанных кровью, стреляных гильзах и черно-белых фотографиях. Это подвал. Тот, в котором я начал.

«Копайте».

Я занят созерцанием злобного себя. Во время того, как говорящие куски мяса, мои подчиненные, пытаются собрать размазанные по полу мамины мозги. Расчлененные части того, что уже до конца выработало свою функцию.

Функция высокого смысла. Утопия. От каждой твари по способностям. И каждой смерть в конце пути. Это то, что у некоторых вызывает отчаяние, трепарирование души, разложение, суицид.

Но гниение это не только смерть. Душа это не только то, что можно выебать

Сейчас нас можно посчитать по пальцам. Раз-Два-Три. И каждый заперт в кубике своего восприятия происходящего.

Раз. Мой брат предлагает убежать отсюда.

Два. Жека предпочитает выебать труп напоследок.

Три. Я предпочел бы выебать чью-нибудь бессмертную душу.

«Докапывайте могилу».

Внизу каменный пол. Мир плесени, следов от ботинок, мир насекомых, мир новой могилы. Посмотрите на нее. Она похожа на вылепленную фигурку из пластелина, кусочек протоплазмы. Почти не принадлежащая всеобщему культу ебли. Я говорю об Асе, а не о могиле, пизде на теле земли.

Ася, которая может сказать, что мир это то, что ты видишь. Без добавления того, что зрение острее, когда мир тебя ебет. Артерия. Тэри. Ася.

Системная ошибка, древнее пророчество, то, что можно назвать настоящим недочеловеком. Девочка из тусклого, суицидального Аниме, нанизанная на проволоку, пытающаяся тонкими, стальными руками выдернуть огромный гвоздь из живота. Выдернуть, оставив кровоточащую дыру.

А в дыру можно засунуть хуй.

Смешно, да?

Хорошая шутка, да?

Ее огромные глаза раскрыты, не видно ресниц. Можно увидеть серо-стальную кожу, испещренную шрамами, татуировками, узорами и липкой слизью. Ноги продолжают туловище, обтянутое руками и огромными, огромными глазами.

Во мне есть патологическое стремление выебать ее. Вставить распятие во влагалище, разорвать слепую кишку рыболовными крючками, пройти хуем сквозь внутренности и выйти через живот, оголив полиэтиленовый пакет матки, связку кишок, и железное сердце. Или трахнуть нежно и ласково, доставив ей удовольствие. Во мне есть стремление изуродовать красоту. Не важно как.

Она умрет.

Ее закопают в пыльном подвале полуразрушенной пятиэтажки, так же как маму.

И когда все умрут будет откровение. И Бог будет всем ебать мозги.

Быстрее. Эта шутка нехуево затянулась.

 

Ее тело разложено на столе, перед окном. Окно без крови. Неинтересное окно. Пыльное, пустое, практически не пропускающее ничего кроме света. Неинтересного света.

Я спрашиваю:

Хочешь поебать ее?

Прибив ее сиськи к столу?

Нет, сейчас никто не хочет просто ебать четырнадцатилетних девочек, которые втыкаются по группе Слэйер, поющих о разрушении. Их итак ебут по всему миру миллионами. Сейчас нужно что-нибудь более изощренное.

Изощренное не значит сексуальное извращенное, все не так просто как у тебя. в. твоей. ебанной. голове. Пропитанной одной лишь еблей, смыслом существования. Ты успел так подумать. Сука. Все твои мысли уже записаны здесь, на магнитную ленту, изучены и разложены по баночкам. Ты проще крысы, реагирующей на электрический разряд, всегда одинаково. Подопытное животное.

- Ты знаешь, – говорю я – я часто тебя вижу, сука. Сколько тебе? 14? Я вижу тебя каждый день. Из месяца в месяц. Каждую секунду. Каждую твою составную часть. Каждый проводок, винтик. Вижу, как ты держишь измятую сигарету отрубленными пальцами, вижу как ты меняешь, сука, свою грязную прокладку, покрытую кровью, твоя вонючая пизда мерзнет, ты делаешь это ночью, на улице, согнувшись раком, приспустив рваные русские колготки до колен, на твоих трусах пятна от кала и мочи, а прокладка хлюпает, переполненная кровью и другим дерьмом, что льется из тебя. Вижу твою волосатую пизду, небритый анус, угловатые коленки, которые могут слегка изгибаться в обратную сторону. Кто посмел называть вас совершенством и рисовать ваши образы на переработанной древесине, росшей на техногенных отходах? Вижу как ты подставляешь свои небритые руки под мои шипованные ботинки, но они не помогают, твои хрупкие руки, и подошва втыкается в твое подобие лица. Твои разбитые губы тупо улыбаются, твой инстинкт улыбаться сильному мужчине, предлагать ему свою пизду. И я тыкаю рожей тебя в гавно, склизкое гавно с глистами и личинками. Ты запуталась в своих рваных колготках, как ты теперь побежишь, сука? Ты слушаешь людей, творящих свою божественную музыку на берегу волшебных рек, их музыка чудесна, потому они питаются сырой печенью и передробленными позвоночными столбами, думаешь ты сука достойна? Как ты сможешь доказать Богу во время откровения, как прекрасно поглощать свежевыпотрошенные кишки ранним утром? Смесь пьяной блевотины и спермы, ты родилась, чтобы я пинал тебя, качал свою мусклатуру, духовно возвышался, запихивая в твой рот тряпку, которая была твоей кровяной липкой прокладкой…

Солнце исчезло из окна. Ебанное солнце. Пошло нахуй.

Слэйер… ты знаешь что такое Слэйер, убийца холодным оружием? Эта сама жизнь, яркая, светлая, вечная.

- А что ты можешь знать о жизни, если пьяные одноклассники ни разу не прыгали на твоей голове?

-- Что ты можешь знать, если ты ни разу не загибалась в некрашенном углу под взмахами арматурин и на тебя не лилось несколько дружных струй мочи?

-- Что ты можешь знать, если тебя не хуярил пьяный отец, если ты не была в детстве очкариком, горбатым, косым, хромым, дохлым интравертом. Если ты не была злым, хихикающим гением?

- Знаешь, в детстве всегда хотел иметь щенка или котенка. Ты будешь им.

- Да. Конечно. - отвечает она, тупо улыбаясь, изгибаясь от боли, подбирая отрубленные пальцы.

 

-2-

Утро пробегает ласковыми лучиками по коже. Сердце стучит внутри, отдается эхом в матрас, ползет вверх по подушке, пробирается в ухо. Непрерывный, механический стук не дает спать… Сейчас, сейчас… Еще чуть-чуть… Кольнуть цианидом вены… И можно будет классно вздремнуть.

Кто-то пинает меня, и Пашкин шепот звучит в голове: “Вставай, вставай! Там щас такое будет”. Я прикрываюсь от Пашки щитом из подушки: “Отъебись”.

Пока я просыпаюсь, Павел собирает мои вещи, разбросанные где попало. Опираясь на подушку, я поджигаю сигарету. Поджигаю бумагу, никотин, легкие.

- Жеку тоже возьмем – говорит он, вставляя в рукав своей куртки вязальные спицы.

Не докурив, я тушу сигарету о собственную кисть, чтобы быстрее проснуться. Боль похожа на кофе. Просыпаешься.

- Что случилось?

- Война началась – улыбается Пашка.

 

Пьяные анархисты зарубили кого-то арматуринами перед самым рассветом.

Прошли по всей улице, не оставляя в живых никого, нелюдей, ни кибернетических роботов, ни оживших трупов, зомби, ни девочек с торчащими проводами из затылка, ни разлагающихся заживо стариков с проржавевшими суставами. «Массовое уничтожение началось» - говорит Пашка – «Мы должны примкнуть. Мы забытые, потерянные дети нового поколения создали это».

Жека выходит вместе с полусонной Ольгой, все еще одетый в футболку, покрытую кишками и кровью от вчерашней бомбы.

- Привет.

- Да… Армия собирается у южной стороны города. Возле заброшенного завода.

- Армия? – плюется Жека.

- Там все – ублюдки, сатанисты, анархисты. Сопротивление на другой стороне, еще не собрались. Надо сварить еще одну бомбу, или еще что-нибудь, наверно.

- Ладно пошли – говорит Женька – зайдем еще к водоканалу. Посрать надо.

Каждый день, каждое утро мы ходим в одно и тоже место. Это уже привычка. Или даже больше – смысл жизни.

Пол-часа ходьбы. А дальше опасная местность. Зона людей.

Водоканал проходит здесь. Отсюда жидкость проходит в фильтрующую напорную станцию и потом в город.

Пашка и Женька снимают штаны и закуривают. Я пристраиваюсь рядом.

Наш смысл жизни – регулярно срать в водоснабжение, безуспешно пытаясь вызвать эпидемию дизентерии.

Мы курим. Потому что уж лучше пусть воняет дымом, чем гавном.

Еще мы иногда срем в начищенном туалете универа, в котором учимся. Белый кафель, чистые зеркала, двери на кабинках. В таком приятно срать. Мазать дерьмом совершенство. Только мы срем не в унитазы, а прямо в центр этого сортирного рая - в раковины. Мы просвещаем людей. Мы несем им правду о гавне.

Возле площади Ленина есть мемориал победы. Туда мы срем тоже. Перед днем победы.

Скоро мы засрем весь город.

Ольга и Девочка стоят дальше по каналу. Разговаривают о видовом разнообразии смерти.

Что-то хлюпает в воду. И Павел говорит:

- Клево. Это лепешка точно разнесет заразу.

Дерьмо уплывает дальше, и его уже почти не видно. Вперед, дерьмо, вперед…

Толпа собралась. Человек тридцать, может немного больше. В здании завода с обвалившейся крышей, между разбитых установок и цистерн. У кого-то появились первые цепочки вокруг шеи с человеческими ушами и губами. В основном вооружены лучшим оружием современности: длинными арматуринами, топорами и велосипедными цепями. За поясом у некоторых торчат бутылки с бензином и напалмом.

Из толпы выделяется парень в перешитом кожаном плаще и подходит к нам:

- No Reason to Exist, да? Слышали такую песню? – он хихикает – Сегодня будет круто. Присоединяетесь?

- Да.

- Про вас здесь многие говорят. Троллейбус ваша акция? О, это было круто. Говорят, пацан с совком, бросил сумку в заднюю дверь, вошел в переднюю, а там уже бах! И все в кровище и соплях.

Он откидывает длинные волосы с лица, показывая огромный, въевшийся шрам через весь лоб. Я спрашиваю его о нем.

- А это, да? Мозг мой – враг мой. Хотел вырезать, ха-ха. Шутка. Да не помню уже откуда.

-- Можете собрать еще бомбу? Лидер собирается делать баррикаду по главной дороге, там где уже все очищено от людей, неплохо было бы заминировать подступы.

Толпа выдвигается в путь. Саня идет рядом и рассказывает, какой классный пирсинг он сделал недавно, проткнув свою руку насквозь гвоздем.

 

Я шел позади всех своей упругой, бодрой походкой. Радостный как и все, мы только что сделали себе внутривенную клизму прямо в мозг.

Впереди идет лидер. Наркоман, который хотел бы перетянуть все свое тело огромными резиновыми жгутами и воткнуть на каждый квадратный сантиметр по шприцу. Расширение сознания, понимание сознания, уничтожение сознания.  Лидер, принимающий депрессанты, бывший студент, длинноносый очкарик с насекомовидной улыбкой богомола. Постоянно щерящийся своими мелкими зубами на все окружающее. Надпись на спине: «Людей заставляет жить сила, называемая Инерцией».

Техногенное сердце города возле свалки, везде свалка, место, мимо которого мы идем, где хранится знание человечества. Здесь всего пара цехов. В одном делают ядерные бомбы. В другом атомные винтовки и по совместительству холодное оружие. Оба цеха полностью сделаны из серого кирпича, похожего на свинец. Здание завода красивое и живописное. Два грязных свинцовых куба, соединенных узкой трубой и утыканных кучей беспорядочной шестеренок труб и прочих странных приспособлений. Рядом с цехом валяется такая же живописная и красивая куча ядерных и прочих отходов, превышающая по размеру сам завод. Он стоит на пустыре покрытом серой и черной травой. Кое-где растут чахлые деревья, покрытые серой крошкой сгоревших металлов. В общем ни чем не выделяющийся пейзаж, кончающийся тремя десятками каменных домов, стоящих по спирали, там спит человечество.

Возле завода стоит репродуктивный комплекс, больница, где Система проводит незаконные медицинские опыты. Больница, в которой бьются окна под напором камней из рук собравшейся армии. Три десятка подростков бегут к ней, плачущие и смеющиеся.

 

- Морфий – говорит очкарик.

Пахло хлоркой, болезнями, мочой, отсутствием надежды. Густой звук криков. В соседней палате десяток анархистов насилуют медсестру. Сначала ей выбьют все зубы, и она будет сосать, передаваемая по кругу.

«Бери» - говорит он. «Меня зовут номер 13» - говорит лидер. «Андрей». Это что такая кличка? – удивляется он – «Странный номер - Андрей».

Теперь давай. Выпусти воздух из шприца. Пощелкай по вене.

Он показывает на своем примере, как нужно вводить жидкость. убивать сознание.

Он прислоняется к стене своими длинными, покрытыми грязью и жиром, волосами, скользит потертыми кроссовками по полу, сползая ниже и ниже. На его руке браслет, сделанный из колючей проволоки, впившийся в кожу, образовавший с ней симбиоз. Голова сползает медленнее, чем тело, видно тонкую, хрупкую шею, показавшуюся из ворота куртки и кофты, обсыпанной каменной крошкой, шея покрыта прожилками, наколками и царапинами. Из рахитичных рук выпадывает шприц и взгляд устремляется в стену, испещренную трещинами, и потом в окно, вдаль. Туда, где висит серое небо над пыльными силуэтами зданий. Где летают птицы в еще только первых лучах восхода.

За стеной полились первые потоки крови. Бездушная машина, сплетенная из рук, ног, пизды и головы, разрывалась молодыми высокооктановыми двигателями. Ее глотка непереносимо громко вопила.

Из двери внутрь проползла Девочка и за ней Ольга. Лицо огненно-рыжей Оли все в полузатянувшихся шрамах, синяках и потекшей туши. Они переплетаются вместе, где-то в углу и слышно, как Ольга ласкает Девочку. Уши девочки все в железе, маленькие уши утыканные иглами, кольцами, проволокой. Ушки подрагивают.

Очкарик, предлагает им найденный морфий. Глаз не видно из-за мутных, треснувших линз.

- Нам всем осталось жить пару часов – говорит он, натягивая улыбку.

Пара часов пока не сработает система подавления. Не так уж мало. Почти вечность.

Морфий принимается за дело. Миокард дергается из стороны в сторону, стараясь пробить ребра. Солярка проникает внутрь, взвинчивая обороты мозгового двигателя до предела. Хлопки кровяных подсердечных желудочков, выблевывающих яд в сознание.

- Думаешь, это кого-то волнует? – спрашиваю я, управляемый стимулированной, нервной системой.

Пыльные линзы смеются, отражая повешаное за окном небо. «Нет, конечно».

Он снимает мутные, треснувшие линзы, показывая мутные, треснувшие глаза. Морфий делает свое дело. Пускаясь в путь по проводам моего тела. Морфий просачивается внутрь, сквозь солому под кожей. Кислотный, стимулирующий дождь, наркотические облака, сознание покрывается дрожью. Истлевший, невыраженный. Контакты торчат из плохо склееной плоти, мигает лампочка. Выключите меня.

И мы сидим на этой трибуне и наблюдаем за этими вещами. Вещи, которые составляют человека. То из чего он сделан. И нет никакой особенности, потому что все вещи вокруг одинаковые. Тускло блестит оконное стекло.

Мы сидим на башне, выше солнца, и он спрашивает меня.

- Зачем ты это делаешь?

Зачем? Это как сверлить дрелью себе висок и детально записывать в блокнотик все свои ощущения, все равно что отрубить себе голову. Из шеи льется кровь, окрасьте стены моей кровью. Это как ребенок все время плакавший в коляске. Он почти орет. Его мать отошла пописать, оставив меня, молодого интеллигентного человека с доброй улыбкой, последить за ним. Это я воровато оглянувшийся и подошедший к нему. Какой уродливый. Это как в коридоре никого нет. Я поджег сигарету и закрепил ее у младенца во рту. Я почти запихал ее в горло. Сигарета длинная. И мне остается только шептать «Как прекрасно, как это прекрасно» и надеяться, что он задохнется. Это как ковырнуть пальцем в ноздре. Ноготь натыкается на соплю. Это как если бы я вытащил ее. Она была просто огромной, и тонкая, склизкая струнка еще тянулась куда-то под мой череп. Это я дернул сильнее и почувствовал, что сопля прицепилась внутри за что-то. Сопля разозлила меня. И я дернул изо всех сил. Это как мой окровавленный мозг вместе с соплей упал мне на колени. Это как если бы, приоткрыв веко пальцем, я вынул глазное яблоко специально заготовленным рыболовным крючком. Налившийся кровью глаз был очень смешным. Я протиснул кисть правой руки через глазницу под череп и почесал свой мозг изнутри. Всегда хотел это сделать. Протолкнув предплечье по самый локоть, я вынул свой кулак уже из разодранного уха. Это как теперь в правую руку я вставил пилу и начал отрезать себе шею. Это как сто швейных игл. Ровно сто. Не больше и не меньше. Я воткнул иглы в булку хлеба и съел ее на завтрак. Потому что это все настоящее. Только боль и страдание настоящие. Все остальное пустая бледная рябь на поверхности засыхающей спермы, гавна, человеческих отношений. Зачем

Человек сгорел, как сигарета.

 

Баррикада была сделана из перевернувшегося трамвая, битого кирпича, стекла, разбитых автомобилей. Баррикада стоит посреди главной улицы, возле статуи Ленина, площади победы, магазинов с выбитыми витринами, каменных коробочек, разбитых на маленькие ящички. Она квадратная, полностью замкнутая. Похожа на замок. Система сопротивления может прийти с любой стороны.

Мы стаскивали все это в течение получаса, так что кожа на ладонях окислилась и изо рта повалил дым.

Повсюду развешаны штандарты, знамена с надписями вроде "Люди больше не хотят лететь к звездам, люди хотят просто eбаться, да побольше", «Оставь надежду, всяк сюда входящий», стоят колья с отрубленными головами. Армия отдыхает, разлегшись на стенах, куря гашиш и вкалывая морфий.

На дороге поймали женщину, ту самую, это тот преподаватель. Разводят костер, веселый и трескучий. Скоро будет обед.

Армия хором запевает Скотобойню. Они поют знакомые с детства слова, у Очкарика и у Девочки на глазах застыли холодные, осенние слезы. Они поют, как один, большой музыкальный автомат, я, засунув руки в карманы, пою вместе со всеми, песню, начинающуюся словами: «Я на скотобойне. Я нечеловек». Слышно, как тюкает топор, разделывающий добычу.

Песня превратилась в множество легких, вздувается и опадает, она дышит, живет, мутирует, размножается, и человечество, пробегающее или проезжающее на редких утренних машинах, не может ее убить, осквернить своим пустым и бездушным возгласом непонимания, потому что только в этой песне единственная, божественная истина.

Они поют ее, не переставая, она прошивает их укуренные, обдолбанные мозги, и потом мы громко кричим «Vivat lya всемирная скотобойня»… 

- Что я такого сделала? - спрашивает робко Оля, а Женька тащит ее к небольшой пристройке замка из перевернутого автобуса.

Перевернутая дверь затворяется за Олиной спиной, и кругом темнота, осенняя темнота, молчание увядающих листьев и дождливого ветерка. Темнота осыпается под светом, горящего пахнущего жженой резиной сиденья. Тихо бьется Олино сердечко, нарушая молчание, за тонкими жестяными стенами музыкальный автомат начал петь о портале в бездну и выпущенных кишках. Монолитный голос, сплетенный из нескольких, поет о конце жизни, окрашенной в пастельные, грязно-желтые тона ближайшей психушки. Евгений Викторович стоит во весь рост, скрестив руки за спиной.

- Садись в костер – говорит он своим ботинкам.

Но Ольга не слушается его и садится прямо на пол, на колени. Она смотрит на него. Он предлагает ей только что испеченные котлеты, нарезанные кусочки хлеба, протеиновый напиток из крови и спирта. Она отказывается.

- Что я такого сделала? – повторяет она – Ты хочешь снова наказать меня?

- Знаешь, мы немножко изменили отношение к женщине у нас в колонии недавно – подходит к ней Евгений и садится на переломанное сиденье, утыканное иглами, все время находясь над ней, выше нее.

Оля не отрываясь смотрит на него, наблюдая за его скошенной набок головой, дергающейся от морфиновой подпитки, смотрит в его мертвые, полопавшиеся кровью глаза, которые опираются на мясо внутри черепа. Он сидит, так что ему постоянно неудобно, и лицо искривляется от внутреннего дискомфорта, скошенное набок лицо. Он говорит: «Знаешь, я приближен в высшим недочеловекам этого мира».

- Как ты думаешь, зачем я привел тебя сюда?

- Наказать? – вздыхает Оля узкой реберной клеткой.

«Не совсем». Он достает из кармана поношенный, исцарапанный томик Библии. Новый завет и псалтирь. Оля выглядит слишком худой, костлявой и осунувшейся перед Богом. Он цитирует: «Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный. Поняла ли ты, сука?».

-- Ну? Поняла?

Оля наклоняет хрупкую голову и покорно говорит Женькиным ботинкам: «Да». Она думает, что он все-таки не будет сегодня наказывать ее своими ботинками. 

Он пробивает ее хрупкие руки кованной подошвой, выпуская наружу теплую, согревающую кровь из носа.

- Что ты поняла, сука?!

-- Чашечка горячей, бодрящей крови с утра поможет тебе понять.

Женька нависает над ней огромным, силуэтом, божеством, слепленным из темноты.

- Это про руки? Ты не хочешь дрочить? Ты хочешь, чтобы я сосала? – говорит она тонким, срывающимся от обиды голосом.

- Сука - зло говорит Жека, пиная ее в живот, скалясь из темноты.

Волосы рассыпаются, огненно-рыжие, блестящие огнем горящего кресла волосы. Тихие слезы капают из черных олиных глаз, кровь льется, марая простенькое, порванное платье, плохо заметные веснушки и горящие волосы.

Женька хватает ее за волосы и пинает ее в живот, пока она не перестает плакать.

- Ну, сука! Ты хочешь сосать, а? Твой Бог тебя спрашивает: ты хочешь сосать?

- Я не знаю! – вскрикивает Оля, расправляя обрывки платья на острых коленях, скрывая показавшиеся белые, маленькие трусы.

- Сука, гадина… Так ты знаешь зачем я тебя привел сюда?

Оля сжимает свои потные, кровяные веки, прячет огромные, черные глаза. «Нет» - шепчет она.

- Вот это уже лучше - освобождает Жека Олины волосы от покрытой холодным потом пятерни. – Так

-- Что

-- ты

-- поняла

-- сука?!

- Я не знаю. – она съеживается - Прости меня, пожалуста, я не знаю, прости. Я теперь буду, такой как ты хочешь. Прости, я… 

Ее голос прерывается тихими всхлипами и потоками крови.

- Молчать!

Он начинает ей цитировать те отрывки Библии, где говорится про Второго и Первого. Что Первый единственный Бог на земле и все должны ему поклоняться, ибо он цепной Пес Божий. «Да, да, да» соглашается со всем сказанным Оля.

Слезинки капают на грязный пол, размазывают натекшую кровь. Он читает ей те отрывки Библии, где говориться про Рай. «Рай это не совершенная жизнь, понимаешь, сука? Совершенной жизни нет. Есть только совершенная пустота и совершенная смерть. Рай как награда за жизнь, что это, сука? Нет. Не усовершенствованное существование. Все заебет в конце концов. Рай – это совершенное небытие, награда спринтеру, прибежавшему первым. А ад… Ад он уже здесь. Всегда с нами».

Оля протирает глаза красным платьем и начинает делать, то что приказали, расписывать стены автобуса божественной мудростью. Олины обескровленные руки дрожат, пальцы разрезаны крестом, она пишет пальцами, кровью.

- Понимаешь теперь? Это ты моя рука. Второй мне все объяснил. Ты позоришь общую картину, всю эту концепция великих киников. Ты тянешь меня вниз, к греховному, соблазняешь, ведешь к пропасти, которая называется человеческой любовью.

-- Чтож твой конец вполне закономерен в таком случае.

Он расстегивает верхнюю пуговицу на джинсах, медленно распускает ширинку. Теперь поигрывает ножом, блестящим как ее волосы, на нем гравюра «Slayer». Он вынимает потный, огромный член из штанов, приближаясь к ней. Прижимает ее шею ножом к полу. Оля дрожит и закрывает глаза, ей страшно смотреть на этот ужасный, венозный член, гигантский грязный хуй, закрывающий свет. Он улыбается и водит головкой по засохшим, потрескавшимся губам. «Ну что, сука?». Он наносит ей лезвием шрам, который так красит девушек, от лба, пересекая нос, заканчивающийся в щеке.

Оля содрогается в блевотных приступах, потому что что-то тычется ей в глотку, что-то омерзительное, воняющее дохлым хомячком, забивает ей горло, а Жека улыбается придавив ей нос, ей не чем дышать, и язык спрятался, вбился в самую глубь лишь бы не соприкасаться с этим, дергаются под действием последних, электрических импульсов руки, она пытается быть, всюду тошнотворный запах, черный, силуэт становится выше домов, выше неба, она все еще пытается просить прощения за то что делала все не так, она блюет стальными крыльями через спину, кожа рвется и два стальных, блестящих крыла вырываются из под плоти, мяса и костей, они несут ее приближают к удаляющемуся силуэту, вырезанному из тьмы. Обрывки проводов падают из легкого, легкого тела, она чувствует себя пушинкой, легко, легко скользит по воздуху и все ближе к нему. Хотя здесь нет воздуха, его вообще нет, нет легких, все ушло далеко назад. Кровь перестала капать из нее, все обострилось и она больше не ползет по земле, она чувствует себя настоящей. Маленькая капелька прорывается внутрь, она радостно глотает ее, вместе с чем-то омерзительным, пытается вырваться, убежать из этого перевернутого автобуса, перевернутого мира, внезапно превратившегося в стальную, сжимающуюся машину смерти. Онемевший живот, кровоточащий нос, истекающий подобно пизде, заломленные до последней стадии руки, все опять накатывается и исчезает.

- Это я называю любовью – слышится голос.

В глазах темнеет. Она потеряла сознание.

 

Она выходит из темной комнаты, шатаясь, в потоках собственной блевотины. К ней подходит первый вышедший из толпы, тот самый, с гвоздем в руке. Он предлагает, чтобы она отсосала у всей команды в порядке очереди, для поднятия настроения. К ней подходит Девочка, она просит, чтобы Оля сделала ей хорошо, как тогда, в больнице.

Оля плачет, подавленная толпой, плачет о своих сорока килограммах мяса, свежей крови, которых домогается весь мир.

- Ешь, ешь – протягивает Евгений Викторович кусок от чьей-то ноги.

-- А ты думала? Что ты жрешь все время? Котлетки из свиней. У меня давно нет денег на еду. Зато у меня есть топор, и я могу заниматься собирательством.

Оля поет: «Съешьте меня нахуй. Съешьте мои сорок килограмм дерьма».

А я пою свою маленькую песенку «Я на скотобойне», сжимая в ладони, сшитое из паралона, протекающее сердце.

«Я - нечеловек» тихо подпевает Девочка, сдирая кожу с черепа пассатижами.

 

-3-

Я ничего не хочу говорить, потому что мы в сером, полупрозрачном кубике, кирпичной камере сознания. Я иногда говорю ей, что это и есть я. Это комната, этот дом, это я. Здесь темно и полно труб. Причудливо переплетенные, канализационные трубы с многочисленными трещинами, сами трубы все разные. От огромных, где внутри можно поместить целого напяленого на кол человека, до микроскопических, меньше толщины волоса. Но здесь темно, я не вижу, я знаю, я слышу как из каждой трубы, вываливается и уходит в щели пола тягучая жидкость. Слышно каждую каплю, потому что мы молчим. Привычное состояние. Мы молчим, и я и она заняты лелеянием маленького, обиженного на весь мир ребенка. Ребенок хочет умереть, вот он принимает найденный яд и дохнет, дохнет, и все вокруг плачут, убиваются, думают бедный мальчик бедная девочка. Но ничего такого не происходит.

Она спрашивает, эта стальная, тусклая девочка, которая любит меня:

- ты?

- да.

На ее лице запах пересохшей крови. Запах, как будто все это действительно склеено не из картона.

- Ха... – вздыхаю я.

- а чё ты смеёшься?

- Вам, людям, обычно нечего сказать перед бесконечностью космоса. Тебе есть что сказать? Ну?

- нет

- Сука.

- я?

- Ага

- Почему?…

- Да просто так.  

- так не бывает

- бывает-бывает

 

- мм… где ты был? чё ты делаешь сейчас вообще?

- Был. Там где всегда… Делаю. То, что всегда делаю. Думаю, что бы такого сделать со своей жизнью.

Найти свое предназначение, функцию в общей системе.

У меня же есть функция?

- а ты обо мне думаешь?

- Иногда. Изредка. Но не о тебе а так. О девушке, которую я хотел вылепить из тебя.

- печально

- ага… Ты пустая

- нет. я особенная

- может быть какая разница. в моем кубике восприятия ты такая

- так неинтересно. так про всё можно сказать.

- разве это плохо?

- что?

- пизда тупая. Вот что.

- тс

- ха?

- что ха?

- тс?

- нет. было бы тссссс. а так просто тс. щас.

- похую… Ты собралась с мыслями?

- вряд ли.

- конечно, конечно. я пошел.

- для чего собралась с мыслями?

- Чтобы сказать чего ты хочешь.

-- все должно подчиняться общей идее… загадка такая.

Она молчит, потому что ничего не понимает. Я говорю.

- мозг быстр не по годам.

- иди

- я итак ушел

- ты ещё здесь

- это кажется. я работаю.

- я никому ничего не должно.

- молодец, хорошая девочка

- тем более.

- веселья тебе, удачи.

- это раз. а во-вторых мне непонятно почему я… а не ты.

- я убил на тебя час восемнадцать. а тебе непонятно.

-- особенная девочка… особенная это типа как гандон или яблоко?… или как полет птицы или походка?

- как пакет болтающийся на ветру

- особенная, бля… Особенный бы ответил не «как», а «потому что»… как - это лишь сравнение с тем что уже есть… впрочем я ебу тебе мозг.

- ну и что. я ж не говорю единственная и неповторимая

- особенная это повторимая по твоему? Особенная типа потому что сидит на табуретке с трещинкой?

- а почему нет.

- соси, высасывай еще

из своего тупого сучьего пальца.

- особенность исключает повторимость?

- да… вероятно… скока ты в день мастурбируешь?

- "потому что" я не могу сказать. откуда мне знать… особенная для  определённого круга. но такие есть везде… ни сколько не мастурбирую.

- в неделю? в год?… да мне похую на твою особенность. если она такая.

- я не отвечу

- стонешь когда кончаешь? – спрашиваю я, дергаясь в своем углу.

-- палец суешь во влагалище?

-- какой запах из тебя?

-- из чего ты сделана?

-- это по-твоему просто так?

- нет

- зачем?… Догадайся, это загадка, игра такая – я расстегиваю ширинку.

-- хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе – я смеюсь.

- тебе нравится

- не совсем

- вдохновляет

- тривиально, но нет

- а зачем?

- ты тупая

-- как табуретка с трещинкой

-- на которой ты сидишь

- я сижу на полу

- не важно. а я параноик.

- ты параноик?

- и это была метафора с табуреткой… да мне так кажется… рациональная психопатия.

- рациональная? есть логика? Покажи.

- если я понимаю что я псих, делает ли это меня не психом?

- нет

- большинство говорит да… с тобой не интересно ты знаешь?

- смотря как понимаешь. если знаешь где конкретно, в какой мысли псих - тогда делает… я знаю.

- знаешь почему?

-- ты не принадлежишь всеобщему культу ебли.

-- это мне нравится иногда

-- но в основном ты как говорящая кукла

-- 1010 10 мин – я поднимаю руку и засекаю время до откровения.

-- говори что хочешь – говорю я.

-- тебе есть что сказать просто так?

- ты параноик. ты не понимаешь

- да. кхе, но прими тот факт что я понимаю. оттолкнись от этого. можешь?

- могу

- нихуйа ты не можешь. Покажи.

-- 7 мин

- ты не пытаешься понять

- я все могу. через шесть минут я могу повешаться на резиновом шнуре – поторопись.

- не надо – прерывает она.

- я могу пытаться понять. могу не пытаться понять, это не важно.

-- если показываешь

-- 5 мин

-- ну

-- ну

-- ну

-- ну

-- ну

- что?

- что? ты спрашиваешь у обделенного разумом, может быть.

-- говори

Что ты можешь сказать перед бесконечностью космоса?

-- 4 мин

-- Пошла-побежала-вперед

- что? сказать - что?

- давай

-- 3 мин

-- скажи что-нибудь при отсутствии предпосылок

Скажи что-нибудь, чтобы я не понял, откуда это взялось. Оставив все, что ты когда-либо видела и слышала. Скажи просто так. Что-нибудь. Скажи, отрешившись от бинарной логики.

Докажи себе, что ты не машина.

Что ты независим от Бога.

Что в тебе есть то, что туда не засунул кто-то.

-- видишь, я делаю тебе поблажки

-- давай-давай

-- 2 мин

-- ну ты же не пустая?

-- особенная

-- я почти верю

-- нет я ни хуя не верю

Теперь я могу пощупать то, что внутри нее. Забраться под простыню, пройти сквозь кожу, раздвинуть ребра. Я сжимаю пальцы, свои потные, грязные пальцы. Что там? Я ничего не могу найти. Я неловок.

Там пусто.

- стой, я скажу

- пакетик на ветру упал на землю – раздвигаются мои легкие.

-- давай

-- 1 мин

-- я слежу за стрелкой

-- около 35 сек

- я не успею.

- быстрее говори-говори-говори

- это долго

- особенная…

Пришел день апокалипсиса. Судный день. И вот что ты скажешь Богу? Только не то, что было до тебя. Создателю не говорят, то что он вложил в человека, тут нужны слова, что мощнее ядерной бомбы, слова, что говорятся просто так, в отсутствие предпосылок, те что никогда тобою не были услышаны, увидены или почувствованы, слова что родились в коитусе непознанного, вышли из хаоса и бытию не принадлежат, первоосновы а не выводы. Такова проверка на необыкновенность. И вот, Попробуй-ка выеби богу мозги.

Выеби ему мозги.

До последней капли.

-- 5 сек

-- не успела – я растроен. Я печально перестаю дышать воздухом.

-- хорошая игра – я говорю.

-- удачи и все такое – говорю я.

-- пока

Трудно найти в последнее время людей, способных выебать Богу мозги.

 

-4-

Он рассказывает ей методику наблюдения за смертью. «Бог очистит тебя, он все может, отбеливатель такой». Ольга переворачивается с боку на бок по грязной земле, внутри замка.

Девочка подползает к ней, подставляет свой зад к ее голове, шепчет: «Сделай мне, сделай мне хорошо». Оля хищно скалится. Я вижу, как она представляет расчленение, массовое уничтожение. Она садится на девочку верхом, как на лошадь, и целует ее в губы, в засос, в кровесос, кусает ее за язык, тянет к себе, как собака, дергает из стороны в сторону, пока он не вываливается, этот дурно пахнущий кусок мяса, ее язык. Ей мало, она хочет глубже, она вырывает трахею вместе с глоткой, вся кожа что под подбородком, исчезает, видно зубы и челюсть изнутри, Девочка прогибается от удовольствия, кусок позвоночника, шейные позвонки дробятся под ударами слабых кулаков, Оля сует руку туда, внутрь и плоть засасывает кисть как пизда, все воняет, Девочка пускает носом и обнажившимся пищеводом кровавые пузыри, надувные шарики, Ольга играет с ними, подкидывает вверх, Оля расширяет пищевод рукой, это оральный секс, она вытаскивает мешок с желудком, кишечником, вонючим кишечником, комки вен, все кровоточит, другой рукой она протискивается во влагалище, в плохо сшитый шов на теле, и выдегивает длинными зазубренными пальцами матку, корона брызг, феерверк, все радуются. Медленно подсыхает груда мяса.

Оля лежит в одиночестве и наблюдает за звездами. Она поражается тому, что оказывается есть в ее подсознании, главном отсеке, который видит все, и представляет потом все, что видел, она удивляется: где она могла такое видеть? Звериная, бешеная ярость затихает в ней, она снова лепесток рыжей розы, греется в лучах ебаного солнца. Кошка, сука. Нет, она девственница, целка. Но это не важно. Ей показали, что такое любовь.

Она плачет. Сколько же в ней слез? Целая цистерна. Она изгибается, сжимается в комочек, она уже не видит всю эту толпу живого мяса, армию, которая лениво наблюдает за ней, играется, толкая ее по огромному лезвию ножа над пропастью ее бывшей жизни, она ждет, что ей объяснят что надо делать и куда идти, но никто не подходит, ее уже никто не хочет. Она представляет себе два пересекающихся бритвенных лезвия, убегающих в бесконечность, она привязана к ним, как на кресте. Темнота, хотя над головой солнце. 

- Бог ты сука, - беззвучно плачет она, практически не дыша, представляя, что она уже труп, холодный труп, из которого будет веять теплый, весенний ветер и расцветут ромашки – ты гавно – говорит она.

Она лежит на Женькиной груди, на вершине перевернутого трамвая. Она мечтает, что у него там внутри действительно, кусочек мяса, живой и бьющийся, а не будильник и стальные подшипники, как он долго и терпеливо ей объяснял. Она часто встает, чтобы расписывать стены замка божественной мудростью, ей уже не нужно, чтобы ей подсказывали, она пишет кровью, иногда Оля повторяется. Истина только одна, и может повторяться множество раз разными людьми, люди одинаковы. Она отвлекается на то, чтобы целовать ботинки Первого, своего Бога, пахнущего говном и потом, Второй чаще просто больно бьет ее ногами в лицо, не давая приблизить губы к грязи на подошве. Она учит отрывки из Библии наизусть, валяясь под солнцем. Все это происходит в течении двух трех часов.

- Ну, сука? – спрашивает Евгений Викторович.

-- Как ты хочешь, чтобы мы с ней это сделали?

За все это время был небольшой рейд в бывший подъезд Второго. Они поймали там его сестру. Ее тоже зовут Олей. Тоже называют сукой. Дубликат. Она валяется здесь, связанная собственными рваными, русскими колготками с засунутой использованной прокладкой в горло. В перевернутом автобусе темно. Сестра лежит на сиденье хныкающая и красивая, голова находится на коленях Второго, уткнувшись лицом в грубую, грязную ткань джинсов, между ног. Ее и его отец, дальше по коридору, связанный и жалкий, готовят к публичной кастрации. Мать наказана, давно лежит в могиле под разрушенной пятиэтажкой. Второй объясняет им, как они были жестоки и бесчеловечны, выпустив его в ад, о котором они знали всегда.

- Итак, - говорит Женька, выпуская из своего тела лишнюю кровь – Итак. – говорит он.

 

Голос. Громкость на максимум. Это разрывает уши.

Кровь выталкивается порциями. Из того, что было его членом. Этот кусок резины. Испортившееся мясо. Теперь он дефективен, отец второго неполноценен. Эта была именно та вещь из немногих, из которых он состоял. И теперь он никто. И его член такой маленький и ничтожный. Синенький, промерзший в окружающей среде. Жалкий.

И из него хлещет кровь. Смерть свиньи.

Дрянная, вонючая, исходящая паром кровь. Он слишком громко кричит.

Его затыкают ножом в горло. Лезвие через рот.

- Ты голодна? - спрашивает Жека.

Ольга содрогается от порывов ужаса. Нет, конечно же, она не хочет есть.

Здесь их шестеро. Первый, Второй, Евгений Викторович, Оля, ОляN2 и мертвая свинья.

Оля честно пытается съесть все, что в нее запихивают. Все эти невкусные, плохо пахнущие вещи. Но сейчас это какой-то кусок резины. Она не смотрит даже туда. Он отвратительно мягок, вязнет во рту и не жуется. Пахнет мерзким старым пахом свиньи. Она грызет его, мнет зубами, пока не догадывается что это такое.

«Мозг мой – враг мой» - повторяет она про себя.

- Жри, мразь!

Но рвотные массы все равно хлещут из нее, когда Это уже почти вошло в пищевод. И оно вытекает изнутри вместе с реками слизи, вроде яичного белка. Жирный, противный, сморщенный, покрытый куриной кожей.

- Жри, сука!

В нее запихивают Это снова и снова, пока рот не пересыхает и не кончается блевотина. Пальцами они залезли ей в рот и проталкивают внутрь. Она чувствует, как слизистый эмбрион лезет через ее верхнее влагалище в желудок. Она уже не может. Хрипит. Ей нечем дышать. Ее хлопают ногами по спине, и Это снова оказывается на полу.

- Выбор легок. Или ты съешь это, или ты скажешь, каким способом мы сделаем это с ней – говорит Жека, упершись пальцем в сестру второго. Андрей гладит, ласкает ее черные, как тьма, волосы.

ОляN2 теперь разложена на полу. Черная Оля.

- Ну так как?

Олю заставляют протоколировать все, что происходит, прямо на стене, освещенной фонарем. Она проводит пробные штрихи и раны, не успевшие затянуться, снова расходятся. Откуда в ней столько крови? Цистерна крови.

…Это первая запись протокола Апокалипсиса 19 года от рождества Первого…

Пишет она.

…Это перевернутый автобус. Сука лежит на полу…

Еле успевает вести запись под диктовку.

…Мое имя Оля-цистернакрови. Сейчас я буду говорить, как им следует убивать Суку…

…Здесь находятся: Жека-ЖелезноеСердце, Первый-БожийПес, Второй, Свинья и др…

Ее называют гадиной, мразью. ОлюN2. Освобождают рот, и накопившаяся слюна капает струйками. Она стоит на коленях, вообразив себя стоящей перед Богами. Стоит с наглой рожей.

…Серная кислота 95%. В лицо…

Это она пишет без подсказок. Из ревности.

- Что ты можешь сказать в таком случае? – лениво усмехается Второй, наклонившись к ОлеN2.

- Тебе есть что сказать? – перекатывает совок из руки в руку Евгений Викторович.

- Это бесполезно. Говорить с вами.

ОляN2 мягко очерчивается светом, кто-то открыл окно. Губы медленно двигаются. Руки засунуты за спину. Веки с шорохом опускаются на глаза. Печень натужно бьется под кожей и костями, выбрасывая в вены кровь. Сердце ритмично бьется.

Раз… Два… Три…

Женька резко размахивается и бьет ее совком по лицу. 

 

Кажется, что она спит. Или умерла. Это не важно. 

Она привязана к единственному разваливающемуся стулу, посреди автобуса. И Оля чувствует мелочную обиду, потому что сама никогда не сидела на нем. Веревки впились в руки и ноги. Если она просидит здесь долго, то красные вспухнувшие полосы останутся на пару недель.

Она привязана к стулу, а все сидят вокруг него на свернутых матрасах. Стул прибит к полу. И хоть он и железный, он все равно шатается. Сегодня он подвергнется расшатыванию еще больше.

Ножки у стула стальные. Они прикручены к деревянной основе, а она прибита к полу. Само сиденье сделано из дуба. Выше от него идет железная подставка для спины с отодранными деревяшками. Подставка высокая, так что хватает еще на то, чтобы примотать шею. Ей будет трудно говорить, не то что кричать. Подлокотники все в пятнах обсыпавшейся краски. Там веревки тоже.

Стул привязан к ней. А она привязана к нему. Единое целое. Гармония. Симбиоз.

ОляN2 набирает столько воздуха в легкие, что еще чуть-чуть и они взорвутся.

От удара в переносицу она теряет пространственную ориентацию. Она смотрит куда-то в потолок, на звезды.

- Представь, что ты действительно привязана к стулу – говорит Второй, дыша дымом.

- Подумай над этим, сестричка. – продолжает он – Ты хочешь меня, сука?

Сердце n2 бьется и выталкивает из носа кровь наружу. Она стекает по рассеченным губам, подбородку и капает в вырез платья.

- Мне вот интересно, ты мастурбируешь, сука? Знаешь, а мы можем тебя убить. Мы можем тебе зашить все это, твою щель. Мы можем вставить тебе шприц в глаз, и медленно высосать всю белковую жидкость.

- Можно изрубить совком и засыпать все солью.

Оля зажимает рот ладошками. Это она сказала?

Эн-2 отстранено капает слюной.

- Так вот представь, что ты на стуле, в машине смерти. И вот тебе с размаху бьют совком по лицу. Вот этим совком. Вот так. Смотри, я покажу. Кровь размазалась. Ты теперь некрасива, сука. И вот кто-то разбегается и бьет тебе с ноги… О, нос набок. Смешно. Дай вправлю. Дай вправлю, сука! Не дергайся. Не ори. Помолчи и понаблюдай просто. Это все понарошку. Можно сильнее бить. Намного сильнее. Показать? Нет? Правильно. Слушай так ты дрочишь? В пизде лазиешь пальцем? Отвечай, сука, гадина!

- Да – скулит она – Иногда.

- Ну это не важно, впрочем. Знаешь, ты сейчас не похожа на человека. То есть меньше всего на человека. Ты просто животное. А я… Я твой хозяин. Ха-ха. Мастер.

…Сука дрочит… - Запись на стене.

- Ты готова?

- К чему?

- Тьфу. Опять эти ненужные связующие вопросы для поддержания беседы. Что за херь? Мы же не на обеде, на кухне.

- Н-нет – отвечает Энн-2.

- Это хорошо. Слушай, так ты меня хочешь, блядина? Своего брата?

- Нет.

- Ладно. Значит ты на стуле. Воображаемом стуле. И праздник вокруг. Все радостные ходят… А ты знаешь эту проверку на особенность? Ладно, проехали. Представила? Так вот подумай, какие можно три вопроса задать человеку на стуле, чтобы он потерял смысл существования? Ну? Ты, гадина, мразь, уродка, сука.

- Я не знаю. Откуда…

- Ха-ха. Условия не слишком точные. Это дело эксперимента, вероятно.

…Сука ничего не знает… - запись на стене.

- Так вот ты орешь от боли. И тебя спрашивают. И каждый неверный ответ добавляет тебе сломанных пальцев, конечностей, которые висят на лоскутах кожи. Задача простая на самом деле. Вопросы, на которые нет ответа. А смысла существования вообще не было никогда. Ха-ха.

- Ну и, неверный ответ и кто-то…

- Ломает мизинец… - говорит кто-то.

- Отрезает веки… - добавляет кто-то.

- Наливает кислоты в рот… - А это кто говорит?

- Отрубает половые губы, рассекает клитор надвое…

…Расчленит и убьет тебя …

- Готова теперь? Нет? Не важно.

Энн-2 смеется. Истерично. Жалко.

…Сука смеется, потому что у нее нет мозгов… - надпись на стене.

- Так ты, сука, значит не хочешь меня? Своего хозяина. А я это та вещь, которая составляет тебя. Контролирует, управляет сейчас. Я как хуй для мертвой свиньи. Я выше облаков, и сильнее Бога. Ты сделана из меня. На, сука! Мордой тебя в ботинок. Это дрессировка. Относись спокойнее, блядь. Я могу бить тебя пока не устану. Но ты не сдохнешь. Живучая блядина, сестричка моя. – подмигивает Второй цистерне с кровью.

- Слушай, а о чем ты мечтаешь? Это можно считать первым вопросом из трех. Ну, сучара, какова твоя главная мечта?

- У тебя есть мечта?

- Умеешь мечтать?

Энн-2 плачет потоками обильной, черной туши, похожей на вены, вскрытые, освобожденные от кожи, можно увидеть ритмичные бугорки черной крови, как они сталкиваются и капают, вниз, на поверхность огромного количества переплетенных труб.

- Ну, милая сука, что, что? Хочешь детей высрать? Новых ублюдков в нашу армию. Каждый сидит на своем электрическом стуле. Хочешь потрахаться? Чтобы в тебя засунул, кто-нибудь меньше всего похожий на меня? Хочешь убить или расчленить меня? Это будет так мило. Хочешь сундук с золотом или там годовой запас мороженого съесть, а?

Дрессированная Энн послушно кивает, роняя новые черные капельки «Да, да, конечно». Второй начинает вслушиваться к желудку, контролировать процесс пищеварения члена своего отца. «Всего, да хочу всего этого» - говорит N2.

Черная Оля прелестна в красоте стальной плачущей девушки. Она испуганно хлопает глазами.

- Ты обманываешь меня, сука. Как же это прекрасно. Это не хорошо. Это и есть твоя главная мечта, которую ты хочешь постоянно? «Всего этого»?… Методы для животных уже не работают, печально. Хватит совка и ботинков, давайте сюда кислоту.

…Кислота разъедает ее сучью плоть и натуру… - надпись на стене.

Второй следил за стрелкой, его легкие превратились в химические, оплавленные пакеты. Бутылка из «Гаечного ключа», старая, потертая жидкость для аккумуляторов, серная кислота высокой концентрации для восстановления. Старый рецепт из перекиси, кислоты и ацетона, для начала массового уничтожения.

Небольшая капелька на палец ноги. По началу это кажется мелким неудобством…

Громкость можно измерить в децибелах, плотная сила звука. Постепенно утихает и растворяется. Из горла влетают капельки слюны.

- Ты измазала меня своей жидкостью, блядь… Потекла, сука? Все-таки хочешь меня, собственного брата?! Ломайте пальцы, суке! Больше не будет дрочить на мой образ, похотливая тварь! Не чем будет больше в небритой пизде ковыряться.

Ей ломают пальцы один за другим. Оле все это кажется страшным сном, она уже не успевает записывать, кровь кончилась. Вот ногти отходят от мяса, вываливаются из своих кресел, и кусочки костей висят, непонятно что их держит. Пальцы обвисли и плюются кровью, у нее еще много крови, Оле приходит глупая мысль выпить все это добро, чтобы продолжить записи, высосать все до последней капли, чтоб с запасом. Незнакомую девушку, сестру Второго, постоянно выводят из бессознательного состояния тычками под ребра, в лицо и между ног. Оле все это кажется нереальным, у Второго окончательно поехала крыша.

- Ну продолжим, да? Готова, наконец? Слушай, хочешь эмбриона в живот от меня? А, сука, ребенка от любимого брата? Хочешь детей? Это твоя мечта?

- Да, конечно.

- Неверный ответ. Что ты отдашь нам за эту мечту? Руку? Надо же что-то отдавать, чтобы желания сбывались. Ты отдашь для этого все? Об этом думаешь каждый день, перед сном? Рубим руку, и ты уходишь, выполняешь свою мечту? Так ведь Бог говорил - руби себе руки и ноги, будешь крутым калекой по жизни, или пошел нахуй.

- Нет. У меня ничего нет – стонет она – я ничего не хочу.

…это был первый вопрос. нет, сука не умеет мечтать… - надпись на стене.

- Вот ведь как получается, да. Готова умереть? Ты призналась, ты ничего не хочешь, никакой причины для существования. Или все-таки отпиливаем руку, сука? Приступайте к умерщвлению.

- Ну может все-таки ответишь нам?

- Ответь.

- Ответь нам.

- Лучше отвечай. 

- Не знаю.

…сначала расчленить? или убить?… - надпись на стене.

С Энн-2 сдергивают всю одежду. И Евгений, Третий, начинает делать ей кунилингус.

Павел задергался в своем углу. Видно вывернутые наружу гениталии. Он улыбается.

«Интересно, у моей матери такие же?»

Кислота объедает кожу вокруг пальца Энн, и другие сломанные тоже кровоточат. Кислота дергает за нервы, отвечающие за слезы и за искривленность лица.

Оля-Энн-Два говорит:

- Я мечтаю жить в другом мире.

- Ха-ха – смеется Второй – может развязать и отпустить ее? Придумала же, гадина. Руку не отпилишь за то, чего все равно нет. Ничего не отдаешь, если ничего не получаешь. Думаешь мечты сбываются?

- О, можешь считать это вопросом номер два.

- Нет. Никогда.

- Потерпи еще чуть-чуть. Уже скоро.

Окружающая масса серого воздуха сдвигается вокруг. Уплотняется. Слышно, как за стенами собираются силы сопротивления.

- Может все-таки отпустить ее? – вздыхает Андрей, выдыхает дым Второй, выпускаю дым я.

Женька замахивается топором над головой Энн. Оля трогает его за рукав, едва удерживаясь на ногах: «Не надо».

- Какой третий вопрос? – хрипит голая Энн.

- Дура. Он очевиден. Задай его себе сама.

 

Полдень.

- Силы сопротивления ударят через час. У них есть правило. – говорит Очкарик.

Храбрые парни пройдут по этому месту, размалывая в труху обколовшихся анархистов. Каждый получит медаль на шею, или что-то вроде того. Получит признание.

- Тебе сломают твое лицо – говорит он – в тебя не будут стрелять, или что-то в этом роде. Тебе просто раскрошат лицо, а потом заберут куда-нибудь, где все еще хуже, и отъебутся только тогда, когда сдохнешь. Только холодные трупы, у них мертвецы, до этого рабочий материал. И никакой лирики.

Но все не будет так просто, говорит он, сидя на ржавом, раскаленном железе, солнце взошло, здесь наблюдательный пункт. «У нас есть приличные запасы морфия и прочее говно». Будет, как анестезия, кома, подступы уже заминированы. Будет много мяса, много мух, червей. «Твое сердце превратится в стальной мотор, от передозировки, не будет никакой крови, будет кипяток, прыгающий по венам, если ты вздумаешь бежать, то уже не остановишься, чтобы остановить твою инерцию, им придется переломать все твои кости, и даже тогда ты не упадешь, будешь бессмертным героем». Шаг будет движением шестеренки, вздох взрывом атомной бомбы в легких. «Ты будешь бежать, пока колено не выйдет из пазов. Щелчок в колене, и голень отходит от бедра. Но ты будешь бежать на своих ошметках, потом ты будешь ползти, выталкивая тело из травы кулаками, лягушка, и даже так будешь продолжать, легкие лопнут, потом коктейль морфия кончится, и только тогда…»

- Или мы можем сказать, что мы отряд пионеров. Собираем металлолом, мусор и чуть-чуть людей с улиц, по которым должны течь реки и расти трава.

Я разложен на крыше, прикрытый тенью зубчатых стен.

Привычное занятие, до того как лицевую ткань сомнут в лепешку, невольно превращая ее в мякоть.

Но я на крыше и я выше всего этого. Я же робот из титана.

Силы сопротивления будут через час.

- Тебе лучше пойти и закончить все незаконченные дела. Там, в автобусе – говорит Очкарик.

 

- Дальше, - говорит Евгений Викторович – продолжаем.

Становится сыро внутри. И плохо пахнет. Натекло много всякой жидкости. Самыми разнообразными фигурами. Через дыру на крыше видно кусок повешаного неба, обрезанного острыми железными краями. Оля жмурится и слушает, как с Энн капает. Капает на оставленную кем-то консервную банку. Через трещины в стекле, отошедшего от удара, сыпется каменная крошка, кто-то ходит сверху тяжелыми, гулкими шагами. Второй нашел где-то старую лампу со свечкой, он поджигает ее, и она коптит неровной, скользкой струей дыма.

…Наказание… - пишет на стене Оля.

Стул устроен так, что у бессознательной Энн-2 широко раздвинуты ноги, даже отверстие небольшое появляется, оттуда тоже что-то течет. У Второго в руках спичечный коробок, и когда он открывает его, держа его на свету, видно что там не спички. «Включите лампу» - говорит он, вынимая из коробка стальные, зазубренные крючки. В руках у Первого внезапно появляется синяя, медицинская лампа, и он включает ее.

Второй любил крючки. В них было что-то незавершенно-совершенное. Острые, блестящие, недорисованные круги с маленькими ржавыми крапинками. Не завершенные спирали.

По краям неструганного сиденья, между стройных ног Энн-2, вбиваются невысокие гвоздики. Тени от них, образованные синей медицинской лампой на потолке, падают прямо на нее, под нее и внутрь. Смотря под этим углом, поместив голову между колен, она похожа на морскую, синюю звезду.

Евгений Викторович наклонил Олину голову к пересечению ее ног. «Смотри, у тебя такое же… Знаешь что там будет сейчас?». Оля не хочет смотреть туда. Энн-2 теперь похожа на холодную рыбу со вскрытым брюхом, розовые скользкие внутренности, закрытые двумя полосками кожи. Покрытые соленым потом пальцы Второго оттягивают ее плоть. Заготовленный крючок дрожит в руке. Сталь медленно входит в нежную складку Энного тела. Черные капли крови с бликами ультрафиолета выступают на коже. Наверное, она бы сейчас вся тряслась и билась бы головой об пол от боли, если бы она не была так крепко привязана к грубой деревяшке. Ей остается только кричать. Но леска врезается в шею и она издает звуки, похожие на крик тарелки, когда ее скребут ножом.

Двадцать крючков. По десять на каждую половинку ее лона. Бисеринки пота покрывают лоб Второго, слипшиеся мокрые волосы лезут в глаза. Второй за работой. Нужно как можно шире открыть щель, чтобы проникнуть внутрь. К каждому крючку он привязывает по недлинной веревочке, ведущей к тем невысоким гвоздикам, вбитым между ее ног. По их натянутой длине идут всплески в ритм биений ее сердца.

На пятом крючке она уже не кричит, она издает странные всхлипы, как слепой щенок, изредка выныривающий на поверхность глянцевой воды. Она дергает тазом, и все внизу превращается в лохмотья. Второй не слышит колебаний ее глотки, Второй оглох.

Кисти его рук покрываются кровавой слизью. Его трясет в нервной лихорадке. Крючки там, где они должны быть, все готово.

…Ее распяли… - пишет Оля на стене.

Второй просто хирург, Второй - бесчувственный камень. Второй - избранный, Второй - бог. Второй - художник, он творит совершенство.

- Давайте это сюда – говорит он.

- Нет, пожалуста, не надо – шепчет Энн.

Евгений достает из-за пояса бутылку с оторванной этикеткой. Это то, что нужно, говорит он.

Кислота льется потоком на лобок. Потоком диким, веселым, необузданным. Снизу идет пар, или еще что-то. Кожная ткань покрывается синим, обугливается, вспухает, лопается пузырями. Кровь съежилась, обнажилась кость, переваренное мясо откалывается, сыпется гроздями на стул. Все слипается, превращаясь в деформированную кучу плоти, нет ничего похожего на то, что там было раньше.

Остатки бутылки ей льют в лицо. Она кричит, и поэтому это не плохо полощет ей гортань. Веревка истлела. И голова мотается из стороны в сторону, как заведенная, как пружина, голова сломанной куклы, плавится под огнем как пластик, из которого она сделана.

Второй вынимает из-за пазухи крюк на длинной стальной рукоятке. Второй рисует свою картину. Уткнувшись лбом в ее живот, продирается своим инструментом сквозь ее мясо, едва протискиваясь рукой через разорванное крючками отверстие, которое приоткрыто натяжением тонких веревочек. Рука, скользкая и дрожащая от обжигающей крови и кислоты, совершает круговые движения, пытаясь что-то нащупать сталью меж бедер. Нашел. Вот оно. Сквозь кровавую дыру, вытаскивается крюком покрытая слоями желтого жира, уже мертвая матка. Это нам больше не понадобится. В любезно подставленный, аллюминиевый тазик ненужный орган хлюпается, поднимая корону из кровавых брызг.

…О боже, он расчленяет ее… - пишет Ольга с закрытыми глазами.

«Потерпи еще не много, потерпи еще чуть-чуть» - целует Второй взмокший лоб, проеденный кислотой лоб – «Я так люблю тебя». Вслед за маткой в таз полетели обмотки кишок, куски желудка и остальных внутренних органов.

…Кислота съест его… - надпись на стене.

Непристойно раскрытая, как консервная банка. Они пичкают ее внутренности чем-то. Стальной насос вместо сердца. Ядерный аккумулятор заполнил живот. Вместе с мотками проводов и проволокой.

…Я не верю, они пихают ей все это через то, что внизу… - надпись на стене.

Энн-2 раскрыла свою натуру, она стала безвольным, механическим чучелом.

Но Энн-2 всего этого уже не чувствует, она мертва. Она в другом мире.

 

- Слушай, – говорит Евгений Ольге – сейчас будет проверка.

Второй выходит из автобуса, желая все спокойной ночи. «Да-да, все клево, тебе того же» - отзывается Женька, не переставая пинать Олю, чтобы она заткнулась, перестала хныкать. Но она не может перестать, она отбивается дрожащими плечами, пока Энн, сидящую на стуле, не накрывают белой, накрахмаленной простыней.

- Слышь, Сука, встань – орет Женька – Вставай, блядь, кому я сказал!

- Знаешь, какой третий вопрос, а? Он ведь прост, но никто не хочет думать. И ты, сука, тоже. Тебя будут бить арматуриной, оставляя кровавые полосы, пока ты не захочешь стать недочеловеком, пока у тебя не появятся настоящие, истекающие кровью мозги… Вот это и есть настоящая жизнь, яркая, светлая, добрая, вечная.

Лицо Евгения кажется Оле огромным, потное лицо в крови, оно закрыло все, и больше ничего нельзя разглядеть кроме него, у него голубые глаза, раньше она не замечала, пустые, холодные глаза. Глаза зеркало божественной души, холодного и пустого Бога.

- Как глубоко в тебя можно засунуть? Ты не задумывалась? Какова длина твоей норы? Это ведь важный показатель механической структуры, но никто не пишет инструкцию по эксплуатации, и все ломается, ломается раньше времени. Блядь.

- Это упущение в системе. Должно быть заполнено. И именно мной… Где же она, блядь… где швабра?

- Не надо, не надо, я прошу, ты знаешь я люблю тебя – говорит Оля.

Он валит ее на землю, и садится верхом, освобождая ее затылок от волос.

- Где оно? Я не вижу. Где твой кибернетический разъем, сука? Где твоя микросхема? Я подправлю ее. Знаешь, я учился на программиста в универе, из которого меня выгнали… Придется делать новую дыру в черепе.

- Я не хочу умирать – говорит она.

- А что ты хочешь, сука? Хочешь посидеть на этом кресле? – Евгений Викторович с размаху пинает по выделяющемуся черепу под белой поверхностью. Простыня слетает, и голова откидывается под неестественным углом. Изо рта капает слизь. – Боишься смерти? Смотри вот она. С оплавившейся кожей и глупой улыбкой. Вот она, бля. – он целует Энн в остатки губ – Давай, сука, мразь, - он заставляет Олины губы прикоснуться к раскрытым губам Энн. Ее тошнит прямо туда. Она целует в засос труп. И слизь из желудка льется прямо в него. Мертвая плоть чавкает и жадно засасывает все внутрь. Мясо на лице покрылось пятнами. «Только бы это быстрее закончилось» - думает Оля, широко раскрыв глаза. – Знаешь я думаю программный код, зашитый в тебя, представляет собой бесконечный цикл, в котором ты повторяешь одни и те же действия, мерзкая гадина. Плачешь, орешь, и все по кругу… Блядь, щас я сделаю из тебя нечеловека.

Он короткими ударами бьет арматуриной ее позвоночник. Кажется, что она умерла.

- Нет, сука! Ты притворяешься, я знаю.

Она не дышит, безвольно раскинув руки, платье задралось, все видно. Она лежит жалким пластом плоти, изливающим кровь. Цистерна крови. Подходит к концу. Разодраные остатки ткани расходятся, каждый позвонок, каждое ребро отбрасывает тень, неестественная белизна расходится по коже, окровавленные пальцы судорожно сжимаются в кулаки, последняя дрожь, они неподвижны. Женька падает на колени, всхлипывая. «Чего ты? Это игра, слушай» - шепчет он в маленькое ухо. Он обнимает тело, пытаясь согреть его, холодное, тряпичное тело, состоящее только из костей и пленочной оболочки.

«Я тоже люблю тебя. Ты нужна мне больше»

Внезапно он слышит ее резкие вздохи, и она выхватывает совок из его безвольной руки, и начинает бить его по черепу, пока из ушей не засочились мозги.

 

Их лица выражают независимость и невозмутимость, это именно то, что они хотят показать.

Девушки на крышах, они начинают снимать футболки и трясти сиськами, подбадривая сопротивление. Леди Расчленение говорит в них.

Сопротивление приближается.

Армия, слепленная из говна дружно поет песни и бьет арматуринами по стальным стенам. Всюду непереносимый звон. Они накачались морфием, он льется из их ртов.

Парню, сделанному из стали и морфия, придется сломать все кости, но он улыбнется и пойдет дальше, его мясо всосало непробиваемость каленой стали вместе с химическими соединениями. Сейчас будет слышен только металлический визг и крик битого стекла.

 

-5-

Труп в автобусе покрывается червями, он обрастает плесенью, кожей механической куклы.

Но я не там.

Я в сером, полупрозрачном кубе, камере сознания.

- я не скажу, потому что не могу. – говорит она.

- для тебя предпосылок нет, а для меня они есть. всегда

- я попробую измениться.

- а отчего ты бываешь счастлив? ну, что в твоей жизни такого есть, особенного?

- я почему спрашиваю - у меня просто сегодня день хороший был.

- обычный хороший день.

- вот мне и интересно, а отчего тебе бывает хорошо? в обычной жизни..

- ведь бывает?

Ася оценивающе смотрит на меня.

…Если Асе ударить по затылку кувалдой, то ее глазные яблоки вылетят из орбит и повиснут на веревочках из нервов и вен…

- бывает

- это что-то вроде того, когда исчезает мое внутреннее ебанное Я

- занят чем-то, когда ничего не ощущаешь, кроме чего-то

- ну тебе этого не объяснить

Пока она листала журналы и занималась украшательством пизды, я занимался самопознанием на вершинах самых высоких гор, насилуя и расчленяя мертвых животных.

- не знаю, не обязательно

- я иногда сама не понимаю что мне больше нравится события или настроение во время этих событий. или ты не про настроение?

- не знаю, как хочешь

 

Хей. Парню сломали руку, но он бьет ей как плетью, все еще сжимая сталь мертвыми пальцами. Могу поспорить, он не плохо справится и с проломленным черепом

Он наступает ногой в чьи-то выпущенные кишки.

Какая прелесть!

Это говорит он. Очкарик со сломанным носом. Мы можем наблюдать торчащую солому из разошедшихся швов теперь.

Заряды взорвались под ногами впереди идущих колонн, оторванные конечности затрудняют дорогу. Их много, много сопротивления, они вооружены шиповаными дубинками и щитами, все покрыты кровоточением и черной формой.

- Держать строй, суки – говорит Очкарик, размахивая велосипедной цепью, круша чьи-то ебанные головы направо и налево. Он споткнулся о выпущенные кишки.

- Видишь, все будет не просто для них.

Все покрылось копотью и везде дым. Прекрасная среда обитания, трескается чей-то череп, выплескивая наружу дерьмо. Очкарик, вечно сутулящийся мертвец, выхватывает свое орудие пытки из-за спины и колотит по одному из упавших членов сопротивления, колотит кувалдой по его ебанному лбу. Органическая катастрофа, через трещины течет кровь, лужи порождают пар, глаза выкатываются под действием гидростатического удара, безжизненные тела с лопнувшим пузырем вместо головы, кладбище вокруг меня, Очкарик размахивается по испустившему дух, никто из них не начнет свою жизнь заново, стертый в порошок череп, деформация создания матери природы, то, что не имеет никакого предназначения, храбрые парни, сделанные из морфия, продолжают резню своими топорами, изредка стряхивая плоть с обуха оружия. Кто-то умирает у моих ног, чего он хочет, обнимая мои подбитые сталью сапоги, не интересно его мнение, в толпе, появляются маленькие дети, бегущие вероятно за клеем для наполнения пакетов, их маленькие черепа тоже трескаются под моим напором. Иногда здесь, на улице, полно народа.

Сопротивления откатывается назад с переломанными конечностями, кто же мог подумать, что забитый с детства Очкарик – бог войны.

 

Выживших и раненных детей, приматывают проволокой к стене замка, никакого огнестрельного оружия теперь. Нас осталось десять, или может чуть больше. Подкрепление, из проходившей мимо толпы металлистов, пополняет наши ряды.

- Это всего лишь игра, - смеется Очкарик, объясняя им правила, - стратегическая игра, где чем большая толпа погибает, тем веселее.

- Вторая волна будет не раньше вечера. Может завтра – говорит он, валяясь возле костра рядом с моим покалеченным телом – Нам не победить в этой войне, если не ужесточить правила – тяжело дышит дымом, Очкарик, - Можно использовать тактику Герильи, или геноцид.

- Знаешь эту игру? Почему они примыкают к нам? – спрашивает он – Представь, что ты действительно живешь в этом мире, есть маленькое количество времени до конца игры. Дурацкие всплывающие подсказки, куда идти и что делать. Я думал над этим пока сидел за партой, или шел по улице. Они все потеряли чувство реальности. Можно делать, что угодно, если не бояться. Ну и какой нечеловек будет делать только то, что разрешено? Ха, это игра, и поэтому все делают, что хотят.

- Необходимо составить комитет по расчленению заговоров сопротивления. Возглавишь его? – затягивается отравленной сигаретой Очкарик.

 

Этот парень лет десяти похож на шпиона.

Лукавое, маленькое лицо с веснушками.

Сидит, привязанный к стулу рядом с Энн. Подозрительно орет как подрастающая свинья. На него капает из Женькиных органов выделения. Женькино лицо ужасно, все в кровоподтеках и иссиня-черных гематомах, из ушей непрекращающийся поток слизи избитых мозгов. Оля сидит на своем месте, тщательно записывая на стене показания молодого сопротивленца. Его периодически хлещут резиновым шнуром, и он выдает важные военные секреты врага.

- Давно надо было так – ворчит Евгений Викторович – Эти суки скрываются за каждым. И этот тоже, такая же сволочь. Они все должны гореть в печах Освенцима.

Третий одолжил очки у лидера, и теперь он ходит взад вперед, сложив руки за спиной, поудобней перекладывая резиновый ремень.

- Так значит это вы избивали Первого на улице? Отвечай! Ты был в этом отряде?

Мальчик мотает своей опухшей от ударов и слез головой. Но постепенно, он сознается и в этом и во многом другом.

- Олечка, подойди сюда, дорогая – говорит Евгений.

- Держи, моя прелесть, - он сует ей  в руки штыковую лопату – Отруби голову этому предателю.

Олю всю свело, глаза стали еще чернее, и она часто непроизвольно дрожит, начиная от хрупких плеч, заканчивая босыми ступнями. Мальчик, не переставая, кричит «Мама», срываясь на визг, частоты все выше, его голос напоминает скрипку.

- Я не могу, – говорит Оля, захлебываясь – правда не могу.

- Можешь, можешь, тебе же скоро восемнадцать?

Евгений заходит за спину мальчику, одной рукой берет его за подбородок, второй затылок. «Как же это делается?» - недоуменно удивляется он. Он резко проворачивает голову мальчика вокруг оси. Позвонки хрустят как печенье, или как горка насекомых под кроссовком. Изо рта вытекает густая кровь с комками.

Свет падает на Второго, когда маленький труп падает со стула, - он мастурбирует.

- Здесь уже много народа, - говорит Жека, развязав мальчика и толкая ногами тело в угол автобуса.

 

Перед рассветом, я сажусь возле костра и пишу запись в дневнике, представив, что я один из неверных, человек.

Сегодня был насыщенный день.

«Вечером опять в затылке жгло. Это значит, что она там, внутри растет. Злокачественная. Заебись. Всегда мечтал, чтобы мозги сгнили и вытекли поносом из ушей.

Это не для того, чтобы больно не было. Это для эстетики.

Сейчас хочу лечь на кровать, обожравшись снотворным, и положить записку на грудь: "Не волнуйтесь, я просто умер"...

Каждый день я живу, и каждый день я умираю. Я уже ничего не могу почувствовать. Все, как в дыму, в бесконечном сне, лабиринте. В мире, окружающем меня нет ничего, кроме пустоты.

У меня нет девушки. У меня есть коллекция порнографии. У меня нет друзей, зато есть интернет, я не умею смеяться, но хорошо претворяюсь, что мне весело. Я не чувствую в себе счастья, но я всегда могу обожраться мороженным и подрочить, и мне станет чуть получше. У меня не жизнь, а жизне-заменитель. Как фалоиммитатор. Красивый, блестящий, удобный, не воняет как хуй. Но не настоящий.

И есть ли вообще хоть что-то кроме ряда в темноте из шести миллиардов лиц? Есть хоть что-то живое? Ведь они только рычат и сжимают в зубах свои резиновые вибраторы. "Мое! Никому не отдам!". Да что же в их жизни такого, охуенно ценного, что они так боятся ее окончить, разорвать грудью финишную ленту? Семья? Работа? Дети? Стандартный, полевой, жизненный набор. Фальшивка. Иллюзия. Рассеивающийся, сигаретный дым... Они бегут, как выдрессированные собаки по своему кругу за белым, пластмассовым зайцем. И когда им покажется, что они уже схватили счастье за горло, там не будет мяса. Просто белая, невкусная пластмасса. Счастье-заменитель. С ним можно побаловаться, погрызть зыбами. А потом бросить, и погнаться за следующим.

На самом деле счастлив бываешь только если спишь, или если пьян, или накурился, обкололся, или просто мечтаешь. Счастье - в отрыве от реальности. В несбыточной фантазии.

Н-да, я тоже когда-то умел мечтать. Но слишком больно бывает падать с высоты, на которую взлетел. Обратно вниз. Стирать трусы, чистить картошку, чавкать за столом, спать. Нет, дрочить безболезненее и проще.

Не смейтесь надо мной, вы мне все не нужны. Я один, брошен на землю и раздавлен. Мне и писать это в принципе не нужно. Просто от этого меня слегка торкает, таращит. А слова - продукт непрекращающейся, шестилетней дипрессии. Я обманщик и лжец. Человек-иммитация. Выбирайте сами уровень моей правдивости. Для меня понятия лжи и истины отсутствуют. Они принадлежат вашей реальности, не моей. В вашу я давно плюнул и забыл про нее.

Слишком много свободного времени. Слишком много мыслей, и поэтому любой разговор и слова ни о чем.

Мне не к чему стремиться. Мне ничто не интересно. Ориентиры утеряны»…

Сегодня был прекрасный, хороший, обычный день.

Но мне не понравилось писать как обычный человек.

 

На следующий день Очкарик говорит, что можно не беспокоиться. Происходит перегруппировка сил сопротивления. «Они хотят подогнать пару танков, или еще что-то в этому роде» - говорит он. «Необходимо сделать еще бомбу, и бутылок с напалмом». У нас есть время. Все это рассказал мальчик шпион.

Перед завтраком, армия поймала пару кусков мяса с пиздой. Развлекаются.

На весь город раздается звон громофона. Город оцеплен, он объявлен военной зоной. Всем гражданским лицам следует уходить. Город мертвеет и становится заброшенным, пылающие и обугленные дома, каменные коробочки с выбитыми стеклами, с внешней стороны слышатся беспрерывные стоны. Живая стена из мертвых, скрепленных проволокой детей, может поспорить с красотой росписи Сикстинской Капеллы.

- Как прекрасно – говорит Очкарик, надевая перешитую куртку, хлопая по плечу своего друга, анархиста с гвоздем в руке.

- Там остался живой материал, развлечешься? – спрашивает он меня.

 

Второй узнает ее, это Надежда из его группы обучения, бывшая Олина подружка, действующая пизда из рядов сопротивления.

Евгений Викторович делает с ней секс. Со шваброй. Замеряет глубину, тщательно записывая в блокнотик все ощущения, которые ему сообщает Надежда громким визгом. Иногда он делает это осторожно, медленно, и девушка изгибается, хрипит как лошадь, кончая, роняя слюну изо рта.

«Вот же сука» - комментирует он изредка.

Он меняет швабру на нагретую в костре железку. Она раскалена добела. И входит с шипением внутрь текущей, возбужденной дыры. Расплавленный жир течет между ног, а Надежда уже не может орать, она извивается и бьет головой об землю.

- Живучая же блядь – удивляется Евгений.

Это происходит равномерно, то швабра, то железка. И между ног уже непонятно что, дырка со стенами из хорошо прожаренного мяса.

Надежда замолкает, отъебанная, вся обмотанная в соплях и слезах. Женька заставляет делать Олю кунилингус своей подружке. Но из этого ничего не выходит. Ее постоянно рвет желудочной слизью, и она кричит «Не могу, не могу».

Он продолжает движение, слышно не хлюпающие звуки, а скрип, и Надежда уже не кричит.

- Ей что не больно? Приятно?… Ну вот же сука – сокрушается он.

Евгений Викторович, переворачивает ее на спину, и садится ей на живот, она все еще дышит, он забивает ей гвозди в ребра, пока они не отслаиваются и не проминаются внутрь, через дырку видно кусочек легкого, похожего на сморщенный презерватив, а Надежда все еще выдыхает тихие вскрики.

- Живучая же блядь – дивится Жека.

- Еще бы, слабо бьешь, балбес – говорит Первый.

- Хуя се, тебе бы так, давно бы подох, сука.

Третий кладет кисть Надежды в костер, а она все дышит. Кисть в костре, пока пальцы не обугливаются и с них не слезает кожа. Женька ласково откусывает кусочки жареного мяса.

- Смотри, смотри – смеется Пашка – ей это нравится. Улыбается видишь?

- Это судороги, балда. Она ж подыхает.

Надежда внезапно широко открывает глаза и кричит, громко и пронзительно, звук гулко отражается от стен и разносится по всему замку. Тело дрожит и швабра все еще торчит из тела, изливается чем-то бурым, как-будто Надежда все еще кончает.

- Нет, ну вот же сука, а…

Лицо Женьки перекошено, он брызгает слюной. «Пни по этому» говорит он Оле. «Пинай, сука! Или будешь сейчас такой же, как подружка». Оля зажмуривается и пинает изо всех сил по концу швабру. Дерево входит с чмоканьем сантиметров на пятнадцать, и внутри Надежды издается что-то похожее на звук поцелуев.

Ночами Оле часто снятся кошмары.

Вот он, Третий, выплывает из темноты и размахивает связками кишок, она просыпается несколько раз ночью, полностью мокрая. Она не хочет умирать, а Третий, он сделает это рано или поздно. Ей страшно, и иногда она мастурбирует, одновременно тихо всхлипывая в грязный матрас. Непрерываемое эхо криков в ушах, она представляет как ее варят в огромной, зеленой кастрюле на костре, она кончает слезами и кровью, Третий все время улыбается во сне, он объясняет ей, что все люди хотят стать сильными и уверенными, как он. Оля представляет, что она умерла, и это все сон, она превратилась в дерево, сгнив, дав начало новой жизни, пробравшись в другие места, превратившись в дождевые капли. Ей хорошо. Какое-то время.

А Надежда кричит, и все громче.

- Нет, ну это невозможно, что она делает – восхищается Третий.

 

Надежду отпускают из замка. Провожают обкидывая камнями и еще чем-то.

Она все время спотыкается, из нее капает, но она идет. Работает как часы. Из ребер торчат гвозди.

 

Там еще две.

Под руководством Женьки первую пинают. Долго и со вкусом. Облепив ее, как муравьи. Она корчится и скулит, эта гадина. Топчутся по лицу, ломают руки, ноги, пальцы ботинками. Она визжит и плюется кровью. Вся в крови, облепленная своими же волосами, от удара в живот внезапно блюет, блюет долго и со вкусом. Лица анархистом потеют от натуги. Утилизация мусора. Они восторженно хрипят, потому что уже сбилось дыхание. Кто-то прыгает на голову, и лицо проминается внутрь, ломаются составные части черепа. Она мертва, уже давно, но ее пинают, пока она не превращается в темный комочек, только специалист поймет, что это человек, хрустят кости, позвоночник, кто-то отливает прямо на труп, они засовывают руки ей в рот и раздвигают, разрывая щеки, широкая улыбка, кто-то берет кирпич и делает отбивную, уничтожает зло.

Оля смотрит, ее тошнит. Но она все равно смотрит на муравейник, гипнотизирующее движение, она впадает в прострацию, и все залито солнечным светом. Обломки зубов, тело проминается под своим собственным весом с влажным звуком. Бесформенная материя, хаотичная, разбросанная, никому не нужная, ни для чего не предназначенная. «Это тело похоже на жизнь» - говорит Очкарик. «Да» - соглашается Второй, садясь на скрещенные ноги. Он достает карандаш и тетрадь, начинает рисовать.

Оля представляет, как она сама участвует в этой оргии, разрывает плоть, своими когда-то длинными ногтями, впиваясь в глазные яблоки, уничтожает. Ее тошнит еще больше, но внутри ничего нет. Она вдруг понимает, что это самое яркая ситуация в ее жизни, самое насыщенно проведенное время. Она покрывается холодным страхом, ее кожа становится похожей на полусваренную в собственном жиру кожу Надежды на внутренней стороне бедра. Она ожидает счастливого времени, когда Третий заглянет в своей блокнот и следующим в списке будет она, опустошенная цистерна крови.

Это не так уж страшно, когда твою ногу жарят, а потом едят, когда ты еще не умерла – думает Оля, наблюдая за полубессознательной второй девушкой. Толпа смеется и с любопытством смотрит за действиями первосвященника, они раньше никогда не видели такого.

- А ты что? – спрашивает радостный Третий, пиная Олю вбок.

- Я не хочу туда.

- Пошли, ты и так ничего не ешь. Тебе надо быть сильной. Война только началась. Пошли, милая – тащит он ее за волосы к костру.

- Как тебе такое? – спрашивает он – страшно? Смешно?

Оля уже не может блевать, все горло в царапинах, с ободранной слизистой.

- Знаешь – говорит он – я могу рассказать тебе много чего? Хочешь? – Женька ласково улыбается – Это сказка. Тебе же надо вникнуть в общую идею. Ты ведь нихуя не хочешь думать.

Они сидят в отдалении, и он начинает рассказывать.

«Верю» - слово хрупких идеологических конструкций. Знаешь, почему не все люди верят в Бога? Потому что Бог слишком тупой для этого. Подобие совершенного человека. Он не смог написать книгу-оружие, чтобы любой прочитал и поверил. Нет. Куда ему до разума нечеловека, познающего себя через расчленение, разрушающего барьеры.

- Он тупой, понимаешь? – спрашивает Жека, засовывая ей в рот кусочки мяса.

Оля их жует, превращая в однородную массу, но не глотает, и поэтому во рту скапливается отвратительный жидкий понос. Он начинает литься сквозь плотно сжатые губы.

Блядь, ты не понимаешь. Я тебе очень долго пытаюсь объяснить, что это просто мясо. Было таким до смерти и после нее. Не важно. Дело в настроении, а не событии, да. «Да» - слово согласия. Ты думаешь, что мне интересны твои килограммы мяса, но лицо это только украшение для того, что внизу, а оно у всех одинаковое. Это функция, которую ты должна выполнять. В тебе есть что-нибудь не порожденное этим? Все что ты делаешь, пытаешься показаться умной, сильной, или красивой, все это подфункции. Пытаешься оказаться наиболее дорогой мясной продукцией? Но мне это не интересно.

Бог дает тебе свободу выбора. Твой Бог – первый. Так сказано в Библии. Он всезнающ и всемогущ. Ты не веришь в него, и будешь гореть в огне. Он знает это, он все знает. Это предрасположенность, которая создана им. Он настоящий гад.

Основа моего либидо, это цена моей девственности сзади.

- Ты боишься? – спрашивает он дрожащую Олю.

- Нет – из нее вываливается поток мясного кала, льется на землю и расплескивается прямо им обоим на ноги.

- Ну сука… Не могла отойти?

-- А хорошее было мясо, калорийное. Смотри сколько мух.

Вот ты думаешь, это все не по настоящему? А ведь ее пинали, пока она не завизжала, как ебанная, умирающая свинья. Рассказывает он. Звук, похожий на резь в зубах.

 

Под руководством Очкарика, армия собирает несколько катапульт и баллист, устанавливая их на стенах замка высотой уже в четыре метра. Варится динамит на кострах, в зеленых кастрюльках.

Он объясняет, как правильно дробить затылочные кости, или засовывать бутылку с напалмом в дуло танка, чтобы не засосало под гусеницы. Очень полезные сведения. Кто-то нашел магнитофон, и на весь лагерь орет мощь Креэйтора: «Death is your savior». Они собирают свой танк, чтобы разорвать все зло человечества, раздавив его гусеницами, начиная с ног, чтобы кишки изо рта вылезли.

Пиздятина кончилась, и вся толпа ебет в жопу Девочку, которую держат на цепи, возле ворот. Разорванный анус, у кого-то большой член, и прямая кишка тоже повреждена, насаженная на орган размножения.

Второй сидит на наблюдательном посту, имитируя неподвижность, представляя в который раз свою смерть.

«Я долго здесь сижу. Болтаю ногами над пропастью. Заставить себя туда сорваться я не могу. Я лучше подожду, пока тело не перестанет шевелиться от холода и само вниз не упадет... Н-да блядь, у меня все продумано.

Люди на свиней похожи. Вверх не любят смотреть. Здесь нужно махать флагом, чтобы тебя кто-то заметил. Но разве кому-то нахуй надо, чтобы его заметили? Только не мне.

Вверху всего лишь звезды и темное небо. Я смотрю туда, потому что не хочу быть похожим на то, что перебирает своими лапками по асфальту, спеша с работы в теплый и уютный дом. Я не такой, как оно. Я лучше буду смотреть вверх.

Звезды. Они взрываются и рождаются - так придумал автор учебника по астрономии. Плазменная пыль от их тел соединяется в планеты. А потом из куска органики, из мельчайшей частички гавнеца, которую насрала неизвестная межпланетная муха, появляется какой-нибудь ублюдок вроде меня и гордо орет, что он - человек. И я тоже вышел из плазменного сердца звезд. Охуеть... Это должно напоминать мне о моем величии? Нихуя, скорее это говорит мне о моем ничтожестве. Н-да, пожалуй так гораздо ближе к истине.

Холодный пронзительный ветер. Солнечные блики на коже. Больше ничего не могу почувствовать. Ну разве, что еще жопа заныла от долгой и неудобной позы. Сидеть на подоконнике восьмого этажа - не самое приятное занятие... Там, вдали, все смазалось в одну нелепую скульптуру из пластелина. Это свидетельство нашей работы.

Внизу идут люди, и проезжают машины. Каждый день они проделывают одни и те же маршруты. Люди идут только по обочине, автомобили только по дорогам. Мне кажется, я знаю каждого человека в отдельности целую вечность, мне кажется, я могу предугадать каждое их движение заранее. Действие уже прописано разумом и логикой. Все по правилам. Даже их мозги, которые заставляют это делать так, а не иначе. У них правильные, закономерные мозги. Что за точная метафора - куклы. Они могут ходить по одному и тому же замкнутому кругу десятки лет. Им даже это нравиться, они счастливы в своем тупом забвении. Я не умею так. Пожалейте меня. Погладьте по немытой головке.

Время от времени все, что я мог сказать, возвращается ко мне. Но в основном я думаю, что мне стоило сказать это раньше. Сейчас же отчего-то у меня ни одной мысли в голове. Вот я сейчас умру, а меня ничто не волнует кроме затекшей и занывшей задницы. Такова человеческая натура, и за это я хочу пропнуть ей по ее счастливой роже.

Восемь этажей, блядь. Высоко.

...ноги врезаются в землю. Голени выходят из коленных суставов, прорывая мышцы и кожу. Замершая в жилах кровь даже не успеет расплескаться, когда инерция пройдет выше, ломая тазовые кости о бедра. От гидростатического удара лопаются внутренние органы. Грудная клетка складывается гармошкой. Берцовые кости, наконец проломав таз, выходят где-то в районе живота, оголяя мотки кишок. Мошонка, ударившись о землю, освобождает яички, и они подпрыгивают к голове и занимают место вытекших глаз. Круто. Но не больно. Это ведь всего лишь материя, кусочек дерьма случайно зарулившей на нашу планету космической мухи...

Я слышу хриплый смех из своей глотки. Меня утишает лишь теория большого взрыва. Материя в пространстве вечно расширяться не может. Папаша Ньютон верно сказал - все притягивается. Изойдет на нет энергия кружащихся планет и звезд. Вся вселенная слепиться в один громадный кусок, чтобы снова взорваться. Все это человечество, все это стадо довольных собою свиней, пойдет на космическую бойню.

Мне нравиться думать, мне нравиться представлять. Я знаю, что даже если мне не удастся приблизить мировую аннигиляцию, все подойдет к своему неизбежному концу.

Я соскальзываю вниз...

Я слишком боюсь неизбежности...

Приходит начало, приходит конец...

Одной частью своего разума я заставляю расслабиться мышцы ног, чтобы затащить безвольными руками тело во внутрь комнаты. Жизнь в очередной раз доказала мне, что я - слабак. Суицид - путь для сильных.

Сигарета... Мне нужно много курить, чтобы быстрее сдохнуть»…

Второй умиленно вытирает глаза.

А потом еще раз рисует. Представив, что этого всего не было.

«То, к чему я иду, то, что я завещаю последнему атомному ребенку.

Капли печали и безнадежности падают на меня. Секунды растягиваются на бесконечность. Времени просто навалом для того, чтобы осознать, кто я есть на самом деле.

Я ебанутый немножко. Я капельку психопат. Я чуть-чуть ублюдок.

В моем рту гниют зубы. Единственное ощущение, которое я могу испытать сейчас. Вонючее дыхание и горько-сладкий привкус. Я не чистил их так давно, что уже и забыл ощущение свежести после зубной пасты. Но мне это и не нужно. Я забыл, я заснул, я разлагаюсь. Я гнию.

Лампочка заменила мне солнце. Она мое божество. Она включается – я просыпаюсь. Она выключается – я засыпаю. Все так просто. Распорядок на всю жизнь. Просто я не хочу думать, я не хочу жить. Я не хочу ничего решать - за меня все решает лампочка. Все что у меня осталось это только маленькое желание существовать.

Лампочку включает Павел, мой брат, мой единственный друг. У него хронический нефрит, что делает его внешность ужасной. Под глазами мешки настолько огромны, что кажется, что его глазные яблоки с желтыми зрачками скоро выкатятся и упадут в плен этих мешков. Его живот посинел и отек вниз. Из-за этого кажется, что он беременный. Его конечности – это просто кости без мяса, обтянутые кожей. Или даже нет, скорее всего там и костей то не имеется, там - проволочный каркас. Он кукла, набитая соломой. Он марионетка, как и я. Мы дергаемся под чужую дудку. Мы потешно дергаем губами, издавая наивные, глупые слова. Мы медленно умираем.

Впервые мне кажется, что я понимаю в чем тут дело. Здесь и сейчас я просвещен. Еще тогда, когда я висел в темной утробе, опутанный пуповиной, быть может плакавший от того, что рядом со мной никого нет, уже тогда мне не оставили выбора. Этот план был придуман до того, как я начал существовать. Окровавленного и беспомощного меня бросили в мусорный бачок, который кто-то называет миром. Я распят и износилован. Сморщенный старик, заключенный в молодое тело. Своей шакальей истиной они расписали мою жизнь по пунктам. Рождение, школа, работа, семья. Смерть. Плюньте в меня, я это заслужил, я – неудачник. Я выбился из общего течения, из этого плана, я продал свою душу за чужие слова и чужие мысли. Только поэтому я источаю кровь из своих рваных, никогда незаживающих ран. Сейчас нет нужды в моей исповеди. Но мой разум уже разорван, и его куски разбросаны повсюду. Мое тело тоже медленно покрывается трещинами. Я осушил сам себя до дна. Теперь я не смогу дорисовать свою жизнь. И я хочу плакать от этого. Я хочу биться лбом в асфальт и орать на весь мир “Больно, мне больно”. Но меня никто не слышит, я никому не нужен.

В клетке, которую я построил, нет опасностей для моих потрохов. И я совсем забыл тех серых духов из своих снов, за которыми я тоже хотел лететь в призрачную даль. Они умирают, они тоже стонут под кулаками террора реальности…

Павел злобно пинает грязный матрас, на котором я лежу.

- Вставай! Твоя очередь идти.

“Ну за что ты меня так, брат? Ты разве не видишь, как мне плохо?”

Его руки, как плети. Он и сам едва стоит на ногах. Он – последний фанатик, заключенный в своих собственных мыслях. С него взяли его долг сполна. Он разучился смеяться. Я смотрю на него, и беззвучные слезы текут по моим прохудившимся скулам.

Брат пинает меня с такой силой, на какую только способен. Он ноет, что хочет есть. Он прав - мы не ели уже почти два дня. Надо идти.

Я знаю, что я не встану. У меня не осталось сил для этого. Я слишком устал.

Брат бьет меня по щекам. Он молотит меня кулаками. Он вышибает из меня жизнь. Его мертвые глаза лихорадочно блестят. Он обезумел.

- Вставай, брат, вставай.

“Заткнись, брат. Я умер”

Незаметно и легко мы стали дном существования, границей между жизнью и смертью. Мы так долго бежали, что даже не увидели как остановились.

Павел заплакал. Слезы текут по его немытым щекам, смывая грязь и оставляя жирные разводы. Они медленно обтекают многочисленные фурункулы и стремятся вниз, стекая уже на мое лицо. Мне противно от его слез. Я ненавижу его.

Павел распрямляется. Его глаза вертятся, он ищет чем бы меня ударить так, чтобы я потом смог сходить за едой. Умный у меня брат, расчетливый. Я горд за него.

На полу ничего нет кроме кусков битой посуды, вылизанных консервных банок и пыльных книг. В углу валяется небольшая куча гавна, это мне было лень сходить до сортира. Мухи летают и сношаются везде где только можно. Они ебутся даже на мне. Они умные, они понимают, что я не причиню им вреда – я мертв. Жаль, что мой брат не понимает этого.

Павел подпрыгивает и ногами бьет меня в живот.

“Ну сделай мне одолжение, брат, - убей меня”.

Я изгибаюсь змеей. Мне так больно. Едкая, грязная блевотина с кровью вытекает из моего рта. На нее сразу нападают мухи. Они умные и безжалостные, они - венец природы.

Брат обнимает меня, он плачет, он истерично смеется, он бормочет неразборчивым шепотом:

- Я же люблю тебя, брат. Я так люблю тебя. Ну сходи… Сходи…

Его щеки прижимаются ко мне. Он окунается в блевотину, наполненную мухами, лицом. Он просит у меня прощения. Он хочет загладить свою вину. Он боится, что сейчас я отброшу копыта. Если умру я, он тогда даже существовать не сможет. Он желает чего-то. Он все еще живет.

Но я все равно не встану.

“Я был мною, теперь он ушел”»

Второй смеется, это было по-настоящему смешно, он представил конец своей жизни, как неудовлетворенный подросток, или девочка.

На горизонте показались силы сопротивления, большие чем, что бы то ни было, скрытые утренним туманом третьего дня начала откровения.

«Подъем, суки» - кричит Очкарик, махая окровавленным флагом.

 

И Ася, говорит, выплывая из темноты:

- Я люблю тебя.

- А?

- Я люблю тебя – повторяет она.

- Ну так хуй пососи.

- Ты… ты что?

- Отсоси!

Мне вдруг кажется, что она сейчас заплачет, размажет дуги своей черной туши в живые, текущие реки, пробирающиеся по холмам щек и теплым, нежным губам. Я говорю:

- Любовь – это ведь как носки потные. Это самопожертвование. Я прошу тебя мои носки сожрать, хуй отсосать, а ты не хочешь… не хочешь, блядь ты такая, жервовать чем-то ради меня… Сука… Говорить, проще чем сосать.

Молчание, перетянувшее горло. Она медленно приближается, как оскорбленный, сломленный призрак. Она становится на колени.

Я вижу дождь из падающих птиц со сломанными, кровоточащими крыльями. Я вижу взрывы тысяч солнц и планеты с живыми людьми, умирающими в один миг. Я вижу разрушенные надежды и стену из прогнившей мечты высотой в сотни километров, и на ее огромном, сером фоне одна, совсем одна фигурка человека. 

Она расстегивает мне ширинку.

Я вижу целый океан соленых слез, похожих на расплавленный хрусталь. Я вижу Охотника за тенями, прыгнувшего с обрыва, чтобы ухватить луну кулаком… Он упал и разбился в лепешку. Кишки вылетели у него изо рта. Я вижу темноту. И это значит, что я уже ничего не вижу.

 

Нет надежды – нет страха.

Нет страха – нет надежды.

Огромная железная рука, вырывает земляную плоть вместе с торчащим металлоломом, детскими ногами, кусками тел, взрыв огня, комок метром в диаметре взлетает вверх. Это выстрел танка.

Огромное солнце на пол неба, перекрытое ветвью вен и артерий из облаков. Сила еще одного чугунного снаряда срывает стальные стены как обыкновенную рвущуюся ткань. Опустевший город. Трещины проходят по асфальту, куски домов вываливаются из общей картины, пуская круговерть кирпичей и каменной пыли. Все почему-то синее, как под светом медицинской лампы, это вскрытие. Одному парню оторвало ногу и руку, он катится метров десять, подхваченный инерцией, оставляя след из кишок. Я могу увидеть ручейки крови из его глаз и рта. Он все еще методично смотрит вокруг.

Очкарик замахивается молотом над спусковым механизмом катапульты, «Вот суки, трусливые суки» - шепчет он про себя, молот опускается, кибернетическая кисть рассекает воздух, выбрасывая сумку начиненную иглами, циркулярными кольцами, и взрывчаткой, ветер подхватывает последние, осенние листья и кидает из навстречу сопротивлению. Взрывы желтые как солнце, в руках у Очкарика настоящий стальной меч с рукояткой покрытой иглами, для более полного контакта с рукой, он выплавил его на заброшенном сталеплавильном заводе, окружаемый только птицами и солнцем. Ручеек его крови капает, удобряет землю, там пробьется трава, через лопнувший асфальт, раскинет свои руки тополь или береза.

Ноги Очкарика, бессмертного героя, втыкаются в бетонное покрытие, когда он поднимает следующий снаряд, покрытие трескается под ботинками, не выдерживая напора. Лицо Очкарика поджалось и превратилось в ухмыляющуюся рожу нечеловека. Глаза дергаются, он орет песню про скотобойню.

Женька сидит на коленях, качаясь из стороны в сторону, беспрерывно повторяя: «Спи мой друг и ты увидишь», его протыкает пуля насквозь, «Сон реальнее реальности».

Падает первый снег. Девочка подползает ко мне, обнимая сзади за ноги, она плачет, щедро поливая снег кровью из разорванного ануса. Если ее глаза покрылись сеткой, решеткой из вен, значит она уже начинает верить в расчленение, и уничтожение сознания.

«Открой рот», раздается звук взрывов и рушащихся стен. Я даю ей попробовать крови из своего разодранного бока. «Это всего лишь кровь» - говорю я.

Зло начинает побеждать добро, колонны наступают, прикрываемые стальными чудищами, изрыгающими огонь, замок расплавляется входит в землю, всюду дым, не воняет больше гавном человечества. «Зачем, зачем они делают это?» - спрашивают Девочка – «Зачем они убивают мечтателя?», Пашкино тело пробивается меткими очередями, и того парня с гвоздем, больше нет, он растворился в расплавленной стали под упавшими стенами, возьмите его жизнь, солнце вспыхивает ярче и падает снег, продолжая изнасилование нечеловеческих душ, «Почему?» - спрашивает Девочка, просто так работает система, она не может по другому, Леди Расчленение и Возмездие есть и в них, проросло в их коже за годы бесполезного существования.

«Мы слишком много начинаем понимать в себе последнее время» - говорит Очкарик, он успевает вставить сигарету себе в рот и поджечь себе пакеты легких, он втыкает шприц в вену, встает в полный рост, он слегка горбатый, замечаю я.

Мы идем вперед, кто-то путается в собственных кишках, шире шаг, знамена подняты. Все еще звучит Креэйтор, это «Pleasure to kill».

Кусочек мозга.

Когда-то я был человеком, но до того как растлил твою дочь. Успокойся, все не так уж плохо. Ведь это не ты лежишь на этом столе, и не тебе вырывают кишки. Гремят выстрелы.

«Все классно, мужик» - говорит Очкарик. Это только плоть. Это не твоя мораль, твоя спокойная жизнь, цель твоей жизни, твои мысли. Твой ребенок.

Вырванная трахея. Я единственный наблюдатель.

Я пытаюсь удовлетвориться чьей-то холодной дочерью посреди поля битвы. Это и есть любовь.

Полизав ее юное, сгнившее лоно, я могу кончить от одного вида маловолосого, размягченного молотом лобка.

Насилую тело, не пропуская ни одной промежности. Они получат свою дочь только после моей обработки. Интересно, как долго они смогут плакать, не думая о том, как выглядят во время своих рыданий?

Гарантий нет, но я вижу мир таким, какой он есть в ее искренних, вытекших глазах.

Девственная дыра. Невинна. Но сочетание слов говорит само за себя.

Втискиваюсь внутрь того, что кто-то недавно с обожанием носил на руках. Ее тело было предназначено для развращения.

Можно провести целую жизнь, кусая ее невыросшую грудь. Порча продукта предназначенного для размножения. Ты и сам не так уж против засадить ей, если бы не правила. Но она – труп. Просто мертвый мусор, я говорил. Такой же, как ты, мало похожий на человека.

Кастрирую все, что можно. Сейчас я буду кушать. Размолотив ее спину, течет жидкость из ануса. Откладываю военные дела, из-за идеи анального секса со своей возлюбленной.

Бесконечное вероломство души. Согласись, трепетное, беспомощное тело возбуждает.

Я быстро кончил, потому что подумал о твоей старенькой матери, тыкаясь в пространство, заполненное червями. Засоренные спермой вены, гниение позвоночного столба, изувечивание.

Но это не хуже, чем посвятить целую жизнь ебле и пищеварению.

Наши кишки и оторванные конечности повсюду. Трещины проходят по телам.

Обреченные на серость жизни. Все ликуют и радуются. Из их жопы хлещет внезапный поток крови. Это никого не смущает. Тема давно исчерпана, прикрывшись тем, что больше ничего не дано, кроме бессмысленности существования. Шакалья истина. Масимум ощущений от жизни получишь, мастурбируя годами в туалете.

Личинки доедают обрубки. Червей все больше и больше. Мы стали уж слишком много понимать в себе.

Я сбрызгиваю нечистоты на мертвенно-зеленую кожу. Я насиловал ее всю жизнь. Это была и моя дочь тоже. Она стала посмертной блядью, выполняющей мои желания.

Блядь. Усопшая девочка. Ее глаза закрылись, не выдержав, оказавшись за краем, известным, как смерть.

Теперь ты можешь смеяться, это не твоя кастрация.

Я размахиваюсь над яремной веной. Со мной только этот стиль плохо переведенных мыслей в человеческую речь.

Сквозь мою прострацию, прорывается звук грома. Рвется небо. Я убил Девочку, и мне приятно, ей не стоит быть здесь.

Каждая деталь вырисовывается в моей памяти. Я вижу его, словно он забрался внутрь меня, я разворачиваю глазные яблоки наоборот, наблюдая за своим мозгом, где прячется он, в этом грустном, потрескавшемся грецком орехе. Брюки все в кирпичной крошке, разорванная рубашка в крови, и дырявые ботинки, будто он прошел сотни километров, обогнул планету земля на сорок кругов. Человек без возраста и имени. Шатается, спотыкаясь, еле шевеля костями. Но все же двигается в даль, которой ему никогда не достигнуть. Тяжесть меча сгибает его. Прогибает в дугу. Глаза полузакрылись, словно веки свинцовые, как и желтый, опухший живот, тянущий его к земле. Выпирают худые локти, один из них разворачивается, распрямляет ладошку, пытаясь закрыть слепящие, солнечные лучи.

Оборачиваются люди, останавливаются, изучая полностью белое лицо, с трещинами ранних морщин и подтеками засохнувшей крови. Он все еще идет, и, кажется, никогда не остановится, будет идти по битому стеклу и расплавленному асфальту, чтобы дойти до огромной, нескончаемой стены из серых, разрушенных надежд, ползти по ней, впиваясь ногтями в камень, прилипая к собственной крови.

Выпадывает меч за спиной, звенит по камню. Он наклоняется за ним, и падает сам, размазывая свою кровь по асфальту там, где прошли тысячи ног. Он ползет под тяжестью взглядов вперед, к рассвету. Если бы он мог поднять голову, он бы наверное увидел, услышал, как кто-то смеется из сил сопротивления, показывает пальцем, застывает, и их лица с выражением омерзения и веселья похожи на восковые фигурки, вылепленные неуклюжими руками.

Девушка, похожая на Асю, Оля, наклоняется к нему, кладет его уродливую голову к себе на колени, кричит, чтобы вызвали скорую, у нее совсем поехала крыша. Жека пытается притянуть к себе тяжелый меч.

Она говорит, что все будет в порядке, все будет хорошо. Спрашивает как его имя. Она до сих пор не знает его. И он хрипит, что у него нет имени. Есть номер.

Он застывает, дергаясь в последний раз, чтобы обнять меч и свернуться калачиком. И из глаз этой глупой, неправильной девушки падают слезы, капая на мертвеца.

Наши снаряды рвутся вокруг, Очкарик орудует своим мечом, рассекая мясо, всего лишь мясо, его позвоночник сломало пулями, кости рвутся, арматурины поднимаются и опускаются, ха, ему пробило череп, машина внутри него не сдается, горит никогда не останавливающийся напалм, сила морфия двигает руками, это сильнее сопротивления, танк переворачивается под ударами мин, бесполезное железо, руки Очкарика, испускающие кровь, сильнее, струи дыма льются вверх, нарушение физических законов, массовое уничтожение, ха-ха, «нет жизни без расчленения», Очкарик орет «Вы, суки, не получите никакого ножа для начала откровения». Проход завален телами, танк месит кровяной мусор, сталь сминает все в фаршированный ковер.

«Нам надо бежать. На север. К рассвету» - говорит он.

Отступаем…

Почему они убивают Мечтателя?

 

- Вот ты где спряталась, - говорит Женька, обколотый морфием, но никаких бинтов, он поднялся из мертвых.

Квартира на окраине не была брошена. Конец семьи был закономерен.

Их было трое, девочка, мать и дедушка. Вполне счастливая семья. Давно изнасилованная женщина, лежит пыльным мешком в углу, из разрезанной шеи уже не течет кровь, радио издает мягкий, нежный голосок под бодрый ритм, ее насиловали под эту веселую песенку. Они развели костер прямо на полу, что-то мясное, покрытое кровью засунуто в костер, они отколупывают ножами куски от маленького горячего тельца. Оля бьется в истерике рядом с пыльным мешком.

- Слушай, Дед, а ты на войне был? – спрашивает Очкарик. 

Дед пытается ударить его, но Очкарик легко отбивается железными предплечьями, и бьет его в грудь, без размаха, но сильно. Дед слабый, он валится на пол, собирая по дороге стулья и тарелки со стола.

- Ха, слабак ты, дед, - говорит он – а еще на войне был… баб насиловал там?

- детей убивал, наверно.

Из деда не течет кровь, но дергается глаз, делая лицо похожим на собачье, просящее еду собачье лицо.

- Будешь? – протягивает ему Женька кусочек – Это от ляжки, это вкусно, Дед. Место возле пизды.

Дед согнулся калачиком, и стал совсем жалким, просящим пинков.

- И вот почему тебя не сожгли в Освенциме? Наверно, трусливым был, а, Дед?

Из старика льются сопли.

- Слабак! – с презрением пинает его в сраку Очкарик. Дед был на четвереньках, и толчок заставил его сделать пару ползков лежа на животе. Старая спина, вся в венах и ожогах, уползает, медленно, из комнаты.

 

- Вот ты где спряталась, - повторяет Евгений, лаская Олю по голове. Рубашка разорвана, его оголенные ребра соприкасаются с Олиным телом.

…День 3. От начала Апокалипсиса… - пишет Ольга на обоях.

- Почему ты плачешь? – спрашивает он – Тебе, что жалко этих? Я думал это пройденный этап. Или ты боишься, что наконец, подошел твой черед? Да, после всего этого, я убил бы тебя очень изворотливо, солнышко мое, колесование, четвертование, сажание на кол… но время еще не подошло, фантазия кончилась… А ты думала. Новая система так и будет строиться. На костях, черепах. Это ж столько усилий, что и представить сложно. Новые души, похожие на расплавленные кристаллы, родятся из всего этого. Они будут похожи на огонь, или на холодный металл, знаешь первоначальный план? Его придумал второй, я тебе почитаю, милая…

Он начинает читать, отрывок, списанный со стены, обращение к людям:

«…О, я велик и гениален. Я, лидер, буду управлять действиями своих последователей отсюда, по интернету. Я не могу предложить вам ничего. Скорее всего вы будете отправлены с атомными ракетами на спинах к месту расположения разломов земной коры. Мы расколем ёбанный мир пополам. Людишки полетят в космос и будут визжать и писаться от страха. Наша цивилизация будет жить на одном, огромном осколке, парящем среди звезд. Наступит культурный рассвет. Мы насильственно отрубим хуи всем мужчинам и предадим само понятие женщины анафеме. Нам не нужны эти сучки с вонючими влагалищами! Все люди будут разговаривать только гроулом, или на крайняк скримом. Будем всех, без исключения принудительно учить игре на электрогитаре! О, это будет круто. Всем протестующим против нового, мирового порядка мы аккуратно стукнем молоточком в лобную долю (говорят, это верный способ превратить человека в ходячий овощ). На каждом квадратном километре поверхности мы поставим по ядерному реактору, чтобы рождались всякие прикольные, трехглазые уродцы. Самых толстых и кривоногих баб мы оставим. Их посадят на цепь и будут тыкать в им в целлюлитную жопу  каленым железом, чтобы они визжали от боли. Грязным десятисантиметровым шприцом им будут вводить сперму Айвенги, чтобы в конце-концов остались только мои последователи. Потом, есстественно, люди станут гермафродитами и мой ближайший советник, Ядерный Стихотворец, расчленит оставшихся телок бензопилой. Их смердящая, сучья кровь и потроха будут украшать подвалы, в которых мы будем жить. Мало-помалу наша планета-осколок притянется к солнцу и все сдохнут в радиактивной жаре! Все сдохнут! Сдохнут!

Человечество вступит в новую эру. Эру безумного Айвенги. Эру безмолвия и небытия»…

- Айвенга это имя Второго – объясняет Жека. – Avenger, не помню какое по счету имя. Сейчас это не важно. Месть – это не противодействие униженного Я. Месть – это вонь мертвеца, портящая жизнь живым.

- Почему ты не хочешь есть? Ей уже не больно, ей все равно ведь… Что ты улыбаешься, сука?! Ты ведь ничего не знаешь о нас. Ты думаешь, мы из тех мальчиков, бреющих лобок, которых побили в детстве и они могут сказать, что мир дерьмо, жизнь барахло. Нет, это ведь сама жизнь, плотная и склизкая, сжимает прессом. Обиженные подростки? Заткнись, дура, ты ничего не поймешь о внутреннем состоянии, просто встав на мое место, сука, ты можешь сказать только то, чтобы ты чувствовала на моем месте… Блядь, ты просто девочка, которая режет вены, за то, что ее дернули за косичку, гадина. Тебя надо пинать, пока все это человеческое дерьмо не выйдет из тебя, но ума не прибавляется что-то. Это нечеловеческая логика, надо увеличить давление, прибавить оборотов мясорубке…

- Ты, солнышко, мало чего понимаешь. Думаешь, я буду говорить, про то, как мне хуево, и какое все вокруг дерьмо? Нехилое предположение неполноценной человеческой логики.

Солнце скрылось за горизонтом. И вокруг опять только стол, стул и кровать.

- Знаешь, что такое природа красоты? – говорит Третий, уперевшись ногой в плечо полупрожаренной девочки, держа ее за руку, обоими обоженными кистями. Хруст костей, рука отходит от тела, ее приходится крутить, как сорняк, глубоко въевшийся корнями в землю, рука с хлюпаньем отрывается.

- Да, красота это точно не твоя жизнь лицом вниз.

 

Из-за стены раздаются звуки. Все врываются туда. Старик повесился на шнуре от штор, примотавшись к крючку, он все еще смотрит куда-то, инерция зовет вдаль, это превращение мальчика в мужчину.

Ноги быстро бьются о стену, тараканьи ножки.

Слышно, как Старик без перебоя пердит и моча льется из его штанины.

 

- Вот ты думаешь, почему я так много с тобой говорю? – спрашивает Евгений – Блядь, я же даю тебе возможность сказать что-нибудь. Поспорить, да, сука? Это только Бог говорит: делайте все так, как я сказал. Самоуверенный и наглый слишком… Я говорю с тобой много, потому что ты мне не безразлична.

«Жестковато». Женька с рычанием вцепляется в мясо, хрустя костями – Каннибализм, вот ты думаешь зачем? Ну кроме естественной нужды… Если бы только для нужды, я был бы просто обыкновенным испражняющим и поглощающим эскапистом, таким как все. Более откровенным может быть, но не более… Если ты когда-нибудь слышишь звуки ударов в соседней комнате, то не беспокойся, это всего лишь я выбиваю человеческий дух из себя. Налетаю изо всех сил животом на острый край, я не нужен себе, можешь снять кожу с моей кисти, сделать перчатки и убивать всех кого хочешь, оставляя мои отпечатки, не важно… А теперь на, жри это мясо, докажи себе, что ты стоишь выше кукол, и можешь делать все, что хочешь в жизни, которая принадлежит тебе. Тут видишь, какая штука. Зло уничтожать надо, поглощать вместе с кишками, гавном и мозгами. Кости надо разгрызать. Переваривать и в землю всю злость закопать, чтобы дубравы и рощи раскинулись, чтобы солнце на листьях заиграло. А ведь ты даже представить себе не можешь эту вселенскую жестокость. Абсолютная Диктатура. Ты представляешь, какой бездушной машиной надо быть, чтобы расписать всю жизнь человеческую до рождения? Готовая мораль, готовый план, никто не хочет лететь к звездам. Никто не знает ни какой радости, кроме ебли и кратковременного ухода в виртуальную реальность, ну книжек там или гашиша. Ты понимаешь, сука? Эх, Оленька, ничего ты не понимаешь. Потому что людей вместе с гавном жрать не умеешь… И что ты плачешь, что злишься от того что я людей немножко убил? Это куклы были, они ничего не хотели, кроме того, что им показали, показали как правильно хотеть и что делать. Веришь нет, но они действительно только машины, души в них не было, теплой и соленой, как кровь, как симфония Баха, или гитарный риф Слэйера, как комок краски Босха или карандаш Ройо, они ведь даже не знают, что по-другому можно. У них даже мечты нету, кроме денег по-больше и бабу по-сиськастее, а это все только кусок мяса, понимаешь картинки в них такой нету, под черепом, чтобы свет на гранях изображения переливался, чтобы глаза огромные были, тьмой наполнены, чтобы руки раздваивались с ногами соединялись, в плавники перетекали, чтобы серо-стального цвета пластины из спины были, вроде крыльев, но одно недоразвито, и просто так машет, вспарывает воздух, но воздуха нет, есть вода на расплавленный металл похожая, и кожа прозрачна, все видно что внутри… блядь… ничего ты не понимаешь…

Он перестает говорить, задумчиво выламывая Олины пальцы. Расчесывая ее волосы, спутанные и грязные. Он продолжает, облепленный кровью, отсчитывая количество времени до смерти.

- А если понимаешь, то что с того? Ты же только смотреть умеешь, другим подражать. Можешь даже книгу написать, картину, но что там? Ты уже в гавно превратилась, солнышко, только о себе и о мире можешь думать… А Иисус, он что думаешь другой был? Тоже в гавне увяз, сам насрал, сам в него и наступил, только правила с заповедями умел придумывать, как в гавне жить объяснял, гадина, а фантазию, мечту людям дать не смог. Потому что пустой был. Тупой… Рай придумал, сука, где страданий нет, а это разве красота? Это просто неуродство… А красота это знаешь, что такое? Настоящая красота?… Не знаешь? Никто не знает. Потому что никогда не видел… А люди? Есть же не атрофированные. Это же надо смысл существования, смысл мира искать. Какой смысл может быть в однообразном движении, возвратно-поступательной ебле? Какой смысл в гавне?… Думаешь тетраграмматон? Понятие в понятии? Заткнись и наслаждайся тем, что есть? Да-да, так все и делают, пустые потому что, мечты в них нет… Вот я говорю тебе, жри, перерабатывай это равнодушное зло. Нет изменять не надо, это утопия, постчеловеческая фикция. Зачем замки из гавна лепить?… Мой друг, когда-то говорил, главное – это покой. Чтобы просто лежать на кровати с отрубленными руками и ногами. Быть в забвении. И это не плохо, умирать заживо, лучше чем жить мертвым. Но это не то, понимаешь, я уже успел в гавно превратиться. У меня есть член, мускулы и мозг, и я хочу что-то с этим делать… Для этого и придумали Великие нечеловеческую теорию. Отрубив себе руки и ноги, с трепарированым черепом, смотри и наслаждайся, как я пожимаю плечами и смеюсь на пути к смерти. Не зная мгновения из настоящей жизни, смотри как я бегу, бесцельно и бездумно.

Вперед…

 

-6-

- На поешь – говорит Жека – Это нормальная еда.

Оля берет тарелку с омлетом, и ест пока, желудок не заполняется до отказа, и кровь не приливает к ее бледным щекам. «Я всегда хотел умереть» - шепчет он, умиленно наблюдая за ее щеками, глазами и пальцами.

Она все еще ест, и ей все равно, что он хочет, она хочет покоя, хочет, чтобы Третьего разорвало на части. На маленькие кусочки, пропустило через мясорубку, потому что он перестанет делать все эти ужасные вещи, она говорит:

- Если хочешь, я могу убить тебя.

- Как мило. Это будет прекрасно, я думаю.

- Нет, ты не понимаешь. – говорит она, улыбаясь – Скотина. Я ненавижу тебя.

Она хватает этот его совок, и начинает его молотить, безмолвно стоящего. Избитое лицо наполняется новыми порезами, синяками, вспухает. Он похож на статую. Он тоже улыбается, и кажется что он счастлив как никогда. «Я ненавижу тебя» - срывается она на визг. Совок проходит по брови, и входит в глаз, нос раздроблен, там дырка, крошатся зубы, их мелкие осколки расщепляют губы, уродуют, глазная жидкость течет, слышен треск, как из костра, когда она вновь наносит удар, обессиленная она теряет сознание.

Он ласкает ее, целует в губы, срастается ней, обнимая, бережно беря на руки, потом он расстегивает свою ширинку и отливает ей на лицо, струя расплескивается по губам, попадает в рот, слабая, но жгучая кислота, делает ее кожу совсем красной, как ее волосы, летят брызги, делая ее мокрой.

Он пишет на стене своей кровью «Ты понимаешь».

Он идет в соседнюю комнату и вешается рядом со стариком.

 

Она поднимается, она представляет, что огромный столб дыма растет из ее рта, устремляется в небо, и поток дыма слеплен из огромного количества убитых, уничтоженных тел, боль растворяется в облаках, ничего нет вокруг. Она хочет, чтобы мама пришла за ней, и поглотила ее обратно в утробу, она хочет домой, в небытие.

Мама, ты слышишь? Здесь кругом ад, убитые люди, мам. Кровь. Это апокалипсис, откровение. Но знаешь, я рад. Это все очень клево, мам. Наконец-то, мне есть чем заняться по жизни. Пока, мам.

Больше Оля ничего не слышит, вообще ничего. Она заходит в соседнюю комнату, где Очкарик и Второй сняли Женькино тело. «Его звали Женька, ты знаешь?». Нет, она не знала. Они издеваются над его телом, вставляя ему сигарету в разодранный рот, здороваясь с ним за руку, «Приятно познакомиться», пинают его, она говорит «Не надо. Я люблю его».

«Он был дефективный, ты знала? Ты из неверных, человек. Любовь между вами невозможна. Ты не знаешь что такое любовь. Тебе пора, ты знаешь?»

«Да» - говорит она, распуская руки в стороны, как цветок, разбегается, пробивая слой стекла. Она летит по воздуху, похожая на синюю морскую звезду, последний взгляд на небо, это его желание перед смертью, она освобождена, вперед.

Густой, плотный шлепок об асфальт.

 

- Думаешь, твой путь заканчивается здесь? – спрашивает Очкарик, все еще держа меч в руке, он не снимается, на рукоятке иглы, более плотный контакт, оторвется только вместе с ладонью.

Я делаю выпад в его сторону. У меня такой же меч, тяжелый, но все-таки слишком легкий.

- Я не знаю.

Он уклоняется, его нервная система стимулирована наркотиками.

- Зря ты так, наши дела здесь еще не закончены. Потом, успеешь в другой мир.

- Отсюда нет выхода, ты знаешь. Может быть мне и придется.

Очкарик наносит прямой укол, слегка поцарапав мне живот, кусочек кишок упал. 

- Эх… Это все игра. И выход только наружу… А что там? Снаружи? Надеюсь, это стоит того.

- Там совершенное забвение, я надеюсь.

«Хорошие надежды». Мы продолжаем танцевать с мечами по всей комнате, переворачивая стулья, шкафы, запрыгивая на кровать и стол.

- Твой ход – говорит Очкарик.

Ход?

- Больно, бля – говорит Пашка, невежливо прерывая наш разговор. Очкарик любил его в жопу, ранним утром. Любил Бога. Трахал Бога.

- Да - говорит мне Очкарик, глотая кровь - Знай, ты перекричал многих, кого я слышал. Не останавливайся. Не бросай нас на этом пути.

Он берет меня за плечо: «У тебя есть шанс стать нечеловеком. Сделать невозможное».

Я тоже смеюсь кровью.

- Не уверен. Здесь не к чему стремиться. Некуда бежать.

- Ты не хочешь узнать истину?

- Ха? Думаешь истина лучше моей выдумки, или незнания? Дело вкуса, дело вкуса. Знаешь ли, я ведь тоже не могу сказать что-нибудь просто так, чтобы даже я сам не понял, откуда это взялось. Это все бесконечная трагедия машины с дефектом.

- Именно машина, сверх-компьютер, познает человека. Ты так не считаешь? Нам всем пора сделать кибер-мир, и уйти в него. Просверлить дырку в затылке. Уйти в сон… Хотя это ничего не решит, конечно.

- Может быть. Вероятно, только смерть выход. Печально?

- Нет, просто тускло, пыльно и банально, как стены психушки.

 

Из меня течет кровь, такая же липкая, как и любая другая грязь.

Бумага сгорела. Безветрие. Я дую, и поднимается волна снега. Кружится, летит на меня, потом снова садится на подоконник. Еще разок. Пепел опять взмывается вверх. Пока не растворяется в воздухе.

На самом деле надо просто жечь все напалмом, рубить и уничтожать.

 

-7-

Epigraphue&Interlude? The End?

Мой психотерапевт прыгает по кабинету. Он наливает кофе и сыплет все те же неизменные семь ложек сахара.

- Пожалуй, хватит уже играть, да, Андрей Владимирович?

Привычный облик толстого интеллигента сползает с него. Кожура халата слетает. И окна открываются, сдувая ветром еще один слой реальности.

Мастер глумливо хихикает и поправляет элегантные очки на носу. Нелепо смотрится на почерневшей коже лица с торчащими кусками мяса и костей.

- Ну что, Андрей Владимирович? Говорить будем?

Я лениво отмахиваюсь руками от него, как от мухи, но он все равно нависает надо мной своей гниющей массой, источая вокруг трупный запах.

- Помылся бы хоть что ли. – отвечаю я.

Мастер кашляет смехом. Из покосившихся клыков выходит зеленый дым, и глаза закатываются куда-то вверх, под кости. Видно хорошо, потому что веки отсутствуют. Он достает из кармана новеньких джинсов пачку сигарет и протягивает:

- Будешь?

- Не, спасибо. Не настоящие ведь. Иллюзия.

Он закуривает сам и продолжает:

- А что есть иллюзия и реальность, Андрей Владимирович? Крайне субъективно мыслите. Впрочем как и чистота моего тела, это к делу не относится... Ну-с, – треплет он меня кистью по гриве – Может объясните, зачем вы, к примеру отрезали своему папе хуй?

- Просто. Просто так. Эти немногие, ебанные суки, найдут под кучей мусора, и проглотят все, что я им напишу. Небольшое любопытство, которое попросит их подойти к подоконнику и посмотреть вниз. Механические мозги. Просто выполнят свою работу, съедят все, что в них запихнут, не так ли?

 

No end in Trilogy…

 

«

 Ну и? Как ты собираешься продолжить? Хочешь создать красоту?

 Как ты напишешь то, чего никогда не видел?

 Это невозможно, ты знаешь.

»

 

Я сажусь на сломанный стул и начинаю рисовать.

| Note |